Летопись Белогорья

Борис ОСЫКОВ

В XIX веке городской чертой-границей Белгорода была река Везёлка. За бревенчатым мостом начинались песчаные земли Белгородского уезда, тянулась вереницей домов однодворческая деревенька Супруновка. Однодворцы — потомки тех, кто служил в городах-крепостях Белгородской черты, но был лишен дворянских прав и обложен царём Петром I подушной податью и оброком в четыре серебряных гривны. К 1890 году Супруновка стала слободой.

Говорят документы.

В 1837 году «в однодворческой деревне Супруновка — 43 души». Десятая ревизия в 1858 г. записала в Супруновке уже «114 душ мужск. пола». По документам подворной переписи 1884 г.: Пушкарской волости деревня Супруновка — в полуверсте от Белгорода — 50 дворов «крестьян государственных душевых (бывших экономических)», 247 жителей (125 муж., 122 жен.), грамотных 32 муж. и 4 Жен. из 30 семей, учащихся 3 мальчика; земельный надел — «супесок и 15 десятин мелу… лес почти весь выкорчеван»; у крестьян — 4 рабоч. лошади, 7 коров с 4 телятами; в деревне — «промышленное заведение, торговая лавка и кабак». В Супруновке были развиты «отхожие промыслы: штукатуры, кровельщики, кожевники, бабы пекут бублики и ржаной хлеб для продажи в городе». Впоследствии в Супруновке появятся кустари-иконописцы.

К 1890 году в слободе Супруновке насчитали 410 жителей (203 муж., 207жен.). В начале 1900-х в слободе стояло 56 дворов с 293 жителями (из них 139 мужчин); земледелием слобожане уже не занимались и не имели ни одной лошади. С июля 1928 г. слобода в Белгородском районе — центр Супруновского сельсовета, на 1 января 1932 г. в ней проживало 576 человек. Ко времени образования Белгородской области (в январе 1954 г.) Супруновка вошла в черту Белгорода.

На ледянке с Харьковской горы

А теперь вернемся к истокам, к самому началу Супруновки. Документального источника о возникновении скромной деревеньки на правом берегу Везелки, очевидно, не сохранилось. Но есть свидетельство — живое, красноречивое — воспоминания человека, который родился в Супруновке, здесь же провёл детство и отрочество. Слово — Дмитрию Петровичу Набокову (о нём ниже):« В те давние времена не было Белгорода со слободами. Кругом стоял сплошной лес, дремучий, текли реки и ручьи полноводные, а зверя, птицы и рыбы было — хоть бери голыми руками… Деду Супруну тогда было от роду двадцать лет с небольшим, а пришел он в наши места с четырьмя своими родичами с Оки-реки да с пятью парнями из слободы Орлик Старооскольский. Когда они проходили мимо Орлика, богатой слободы, то уговорили орликовских хороших девок идти с собой женками. Получили от родителей своих и женок на обзаведение две парные подводы с лошадьми, сохами и боронами, получили зерно и семена на посев и двинулись на юг в земли неведомые. Пришли напрямик к устью реки, небольшой и полноводной, с ручьями глубокими, и решили стать на житье. Речка сама приносила им все: рыбу обильную, овощи всякие и огородину — само лезет из земли, словом, настоящая река «Везелка»…»

И еще странички из «семейной хроники» Дмитрия Набокова — уже о событиях конца XIX века: «На Везёлке мы (супруновские мальчишки- Б.О.) ловили рыбу только против женского монастыря, но там была городская свалка и можно было пораниться. Ниже по реке работала шерстомойка, и там рыбы на большом протяжении не водилось. На Донец нам не было ходу за рыбой — чужое царство – где на рыбных местах сидели рыбаки или стояли вентери.

Когда лето было особенно жарким, мы почти весь день отдыхали на прохладных лугах Гостенки. И на рыбу мы брали два ведра, и ловцов было шесть-восемь человек. Ловля в ледяной воде была тяжелой работой… Самая большая наша прогулка без малышей была на реку Донец: на Голевскую мельницу и не огромное болото против вокзала. Болото было известно как лучшее во всей губернии место охоты на плавающую птицу.

Двадцать девятого июня по старому календарю по закону открывалась охота. На болоте величиной около четырех квадратных верст собирались многие сотни охотников и гребцов из всей губернии. Несколько сотен лодок с охотниками налезало одна на другую, а стреляли только вверх, по летящей птице, чтобы не подстрелить самих охотников. Охотники были богатые люди. И в нашей и в окрестных слободах редкие владельцы лодок «баловались» дичью, они больше сдавали лодки на прокат или рыбачили на Донце на городской базар. Мальчишки на Донце заготавливали чижиков из камыша; на городском базаре пару чижиков продавали за одну копейку. Длинная дорога на Донец, более чем наполовину песчаная и голая, без тени, была утомительна, а купанье в красивом и глубоком Донце давало прохладу лишь на несколько минут. Ничего похожего на Везелку с ее тенистыми берегами! На Донце местные жители разводили поливные огороды, а деревья на берегу были все вырублены.

Мы шли из дому по луговому правому берегу Везелки, вниз по реке, мимо женского монастыря, городской свалки и вонючей шерстомойки. Здесь кончалась прохладная дорога, и через Пушкарский мост мы переходили на Старогородскую сторону из сплошных песчаных бугров, где ничего не росло. На этих буфах расположились деревня Пески домов на сто пятьдесят и Старый город домов на сто… Несколько десятков жителей жили впроголодь огородами и рыбной ловлей, а большая часть работала внаймы в дворянских имениях и больших экономиях по Донцу и Дону, в немецких колониях и на шахтах Донбасса — у нынешних хозяев земли и угодий рыбных и лесных. Здесь на бездонных песках была еще большая нищета, чем у нас в слободе. Рыбаки и огородники еле зарабатывали на голодную жизнь. Они смотрели на бродячих мальчишек как на лодырей. У них нельзя было выпросить глотка ржавой воды.

Мы останавливались на отдых за Голевской плотиной с турбинной мельницей, но держались подальше от водяных окон плотины, чтобы в них не затянуло. После купанья ели и отдыхали. Чижики мы рвали на обратном пути, на болоте. Болота мы боялись: как бы не заблудиться в бесчисленных узких просеках в камышах без начала и конца. Гнилая вонь болота забивала дыхание. Мы отдыхали как следует на нашем тенистом и солнечном берегу Везелки, в кругу мальчишек, кое-что рассказывали с важным видом: нельзя же показывать свою усталость даже после Донца. Считалось, что длина дороги на Донец в оба конца больше десяти верст. Собственно, путешествие на Донец было вроде какого-то обязательного экзамена для настоящего мальчишки — на дальность пути и выносливость…

На Харьковскую гору, по которой поднималась старая дорога на Харьков, мы ходили зимою кататься с ледянками и ручными санками. Длина спуска с горы до переезда через железную дорогу была более двух верст да от переезда до Пушкарского моста более версты. Лететь более трех верст с крутой горы вниз на ледянке было редким и опасным удовольствием, которое заставляло забывать тяжесть ледянки весом почти с пуд, когда тащили ее вверх на гору. Сказочно быстрый спуск продолжался более десяти минут.

Санька и Кузька тянули ледянку на двоих, слепленную из конского навоза и мокрого снега, облитую снизу водой до зеркального блеска. С боков она была ровно обрублена топором и облита водой, чтобы скользить поверх препятствий любой стороной. Сидели на ней двое, один на другом «навкрест», валетом. Моя ледянка была сделана из куска речного льда, так как из навоза со снегом я не успел сделать. Она была встречена громкими насмешками всех катающихся.. . Вся дорога от низа до верха была заполнена мальчишками и взрослыми с ледянками и ручными санками; такой, как у меня, ледянки ни у кого не было.

Было еще двое больших саней, и на каждых по десятку парней и девок. Одни сани тянули наверх будущие ездоки, а вторые сани со страшной быстротой неслись вниз через ухабы. Спуском управляли парни посредством жердей в руках и подкованных каблуков. С разгона по спуску ледянки и санки часть ровной дороги пролетали в воздухе и ударялись затем о землю со всего размаха. По дороге надо было точно править ледянками или санками, иначе они опрокидывались с седоками при каждом косом ударе о землю.

От моей ледянки из речного льда при первом же ударе ничего не осталось, кроме веревки для управления, которую я судорожно сжимал в руках, когда переворачивался на земле после первого удара. В тот день я прославился на всю гору, когда с веревочкой в руках спускался вниз. Дома Ванька помог мне изготовить ледянку из навоза со снегом — на двоих.

Нужны были смелость и уменье для спуска с горы с большим количеством ухабов, кочек, ям и откосов. Это было по правде сказать, опасно для жизни. А катались мы с горы не чаще двух-трех раз за зиму. Особенно опасно было на переезде, когда проходил состав, а ты на ледянке летел, как птица, прямо на вагоны поезда. Оставалось одно — круто затормозить с поворотом и перевернуться на живот, не выпуская ледянки из рук.

А разойтись с настигающим тебя ездоком? Дорога была насыпана вдоль середины оврага, и держаться близко к краю было опасно для жизни. По закону настигаемый уходил с дороги в сторону обочины. Настигающий обязан был тормозить, сколько мог. От больших саней настигаемый вставал с ледянки и уходил с нею на обочину.

Катанье с Харьковской горы на ледянке считалось самым трудным и смелым делом для настоящего мальчишки. Это было испытанием и пробой на все его хорошие качества».

Встречи с Набоковым

Осенью 1964 года я, тогда ещё молодой, начинающий литсотрудник «Белгородской правды», получил не совсем обычное задание: сделать репортаж с одной из белгородских улиц — старинной Супруновки. Заведующий отделом коротко пояснил:

-На этой улице, по сути в пригороде, живет немало потомственных железнодорожников, расспроси их, приглядись, как живут семьи, дружат, отдыхают. Говорят, они даже общие праздники устраивают… Копни немного историю — ты ведь это любишь.

Задание интересное, да ещё и с непривычно коротким маршрутом — не нужно трястись в автобусе или вагоне. Я пересек центральную площадь, прошел по щелястому деревянному мосту через Везёлку, и вот она тихая, усыпанная желтыми лезвиями осокоревых листьев Супруновка.

Репортаж мне удался — писал его легко, с охотой. В историю, правда, углубиться не пришлось. Но с той поры зацепкой в памяти осталось услышанное в одном из супруновских домов: на Украине, быть может, в Харькове, живет выходец из Супруновки, кажется, инженер. И этот инженер собирает материалы по истории Супруновки, наведывался сюда однажды, но на улице давно уже не осталось никого из его родни. Зацепка эта, быть может, со временем и стерлась бы из памяти, но года через два в свежем номере «Нового мира» (редактировал журнал в ту пору А.Т. Твардовский) бросился мне в глаза заголовок «Детские годы в Супруновке». Я жадно начал читать и вскоре понял, что автор публикации и есть тот самый инженер, о котором мне скупо поведали жители окраинной улочки. Из редакции «Нового мира» или из Центрального адресного бюро г. Харькова (сейчас уже не помню) я получил адрес Дмитрия Петровича Набокова и в студеный январский день, в воскресенье, махнул на электричке в Харьков. Отыскал занесенную снегом Рымарскую улицу, поднялся на второй этаж старинного дома. Широкая лестница, высоченные потолки и двери. А за дверью две узкие, тесные комнатенки.

Дмитрий Петрович — высокий, худой, черные прямые волосы иссечены сединой (ему шел уже 79-й год), аккуратная щеточка усов -непременная деталь портрета первых советских «спецов»: ученых, архитекторов, инженеров. Да, Дмитрий Петрович всю жизнь проработал инженером-электриком в основном в Харькове. Даже в дни войны оставался в городе. Во время одной из бомбежек загорелся дом, в котором он жил, в огне погибло почти все, в том числе личный архив. Потом девять лет трудился на севере, вернулся в Харьков, работал в тресте «Южгипроцемент». На пенсию ушел в семьдесят пять лет.

На мой вопрос: «Давно ли начали писать?» он ответил так: «И давно и недавно. Первые странички были больше для себя, ничего серьезного, они сгорели ещё тогда, после бомбежки. Позже делал иногда заметки, наброски. О публикации и не думал. А вот вышел на пенсию и засел за работу.

«Детские годы в Супруновке» завершает рассказ о том, как семилетний Митя готовится поступать в церковно-приходскую школу, а затем было Белгородское уездное училище, где он стал «первым учеником». При наших последующих встречах в квартире на Рымарской Дмитрий Петрович за непременным стаканом крепкого чая читал мне «с листа» главы нового повествования о своих учебных годах, о старом Белгороде. Планировал он и приехать в родной город, чтобы встретиться с земляками. Я готов был сопровождать его «от порога» до Белгорода. Но тяжелая, быстро прогрессирующая болезнь не позволила осуществить эту поездку. Неоконченной, к сожалению, осталась и вторая часть его бесценных воспоминаний. А ведь он мог ещё столько интересно поведать о родной Супруновке! Но даже то, что он успел вспомнить и изложить на бумагу, достойно внимания белгородцев, особенно тех, кто и сегодня живёт в бывшей слободе, которая сейчас оказалась в самом центре разросшегося современного красивого Белгорода.

Борис ОСЫКОВ.

Материал размещен с разрешения автора.