Летопись Белогорья

Н. Белых.

(Из истории г. Старого Оскола)

Редакция 1960 года.

ВЛАСТЬ СОВЕТОВ

1. Установление Советской власти

Болтенков Алексей Иванович из деревни Подмокрая Поляна пришел в Старо-Оскольский «Смольный» поздно вечером 14 октября 1917 года с маленькой книжечкой «Манифест шестого съезда РСДРП(б)».

– Собрание бедноты поручило мне выяснить, – сказал Болтенков, листая книжечку, не пора ли, как вот тут написано: «готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Стойко, мужественно и спокойно, не поддаваясь на провокацию. Копите силы, стройтесь в боевые колонны! Под знамя партии, пролетарии и солдаты! Под наше знамя, угнетенные деревни!»?

Я к чему это веду речь?

Нельзя ли нам тряхнуть помещиков, чтобы одна зола от них осталась? Мы ведь накопили силы, так что пора строиться в боевую колонну и бить всяких помещиков и буржуев, как нашу купчиху Кобзеву…

– Мысль правильная, – поощрил вмешавшийся в беседу секретарь УКОМа РСДРП(б) Федор Ширяев. – Скоро ударим.

Разговор был прерван телефонным звонком. Ширяев взял трубку.

– Так вот, товарищи, – сообщил он выслушанное телефонное сообщение, – получена телеграмма начальника гарнизона Курской губернии генерал-майора Щеголева о запрещении под угрозой немедленного расстрела уличных демонстраций, собраний и митингов, о введении по всей губернии военного положения. Будем разве выполнять генеральский приказ?

– Не будем! – зашумели присутствующие.

– Правильно, не будем. – Федор Ширяев встал и положил ладонь на плечо Болтенкова. – Мы сейчас созовем экстренное заседание Совета, прошу Вас поприсутствовать. Сообщите на Совете мнение ваших товарищей…

… Принятое ночью постановление Старо-Оскольского «Смольного» гласило:

«Приказ генерала Щеголева не выполнять. Послать представителей в казармы гарнизона, в караульную роту и в госпиталь для разъяснения солдатам текущего момента, склонить их к невыполнению приказа о военном положении».

Командир 2-го отряда Красной гвардии Николай Лазебный горячо говорил солдатам на экстренном митинге: «Товарищи, телеграмма генерала Щеголева завершает собою цепь приготовлений контрреволюции к расправе над народом. Вот некоторые факты: В ямской слободе Курска монархические офицеры напали на собрание рабочих в «Татьяновском бараке». Имеются раненые и арестованные. Старооскольская городская дума формирует контрреволюционный отряд «защиты демократии от надвигающейся анархии» (Это они так называют революцию!) Кулачество села Бродок помогло эсеровскому начальнику милиции Трубавину арестовать большевика Межуева, и он теперь заключен в тюрьму за призыв захватить землю помещика Солнцева. По всем городам губернии создаются офицерско-юнкерские отряды. Буржуазный Курский губернский «Народный Совет» переименован в «Комитет общественной безопасности».

Все это означает, что над революцией нависла новая опасность, хуже корниловской. Мы не имеем права оказаться безоружными перед этой опасностью, не должны поддерживать генерала Щеголева и объявленное им военное положение.

Предлагаю одобрить решение Старо-Оскольского «Смольного» и встать под его руководством на защиту революции и народа…»

Солдаты гарнизона проголосовали против генерала Щеголева, высказались за поддержку «Смольного».

По селам и деревням уезда прокатилась новая волна революционных выступлений крестьян, рабочие массами вливались в отряды Красной гвардии.

В деревне Подмокрая Поляна (входит сейчас в Сорокино) оформился сельский совет под председательством Болтенкова Алексея Ивановича.

Взяв с собою более 50 крестьян, Болтенков вооружил их и привел в усадьбу помещика Беляева.

«Мы объявляем вашу землю и имущество конфискованными, — сказал Болтенков помещику. – Сейчас оформим…»

Помещик возразил: «Я еще раньше разъяснил крестьянам, что такие вопросы может решать земство и Учредительное собрание. Давайте от них бумагу…»

«Какая может быть бумага, если мы пришли лично, если народ пришел… – сказал Болтенков. Крестьяне поддержали его шумом и криками, так что он еще более осмелел, ухватил Беляева за борты пальто. – Выполняйте наше требование или мы Вас отдадим народному обсуждению!»

Так как Беляев начал кричать и звать кого-то на помощь, его арестовали.

Местный активист Василий Антонович Болтенков заставил Беляева разуться и повел его босиком к речке, целясь ружьем в спину.

Беляев уробел при мысли, что его сейчас расстреляют, заявил: «Я согласен на Ваши требования, только жизнь мне и моей семье оставьте…»

Так же поступили крестьяне с купчихой Кобзевой. Было захвачено около 3000 десятин помещичьей и купеческой земли.

В слободе Обуховке, расположенной на берегу реки Котел в 17 верстах от Старого Оскола среди могучих лесов, лугов и оврагов, к этому времени накал борьбы крестьян на землю был высоким.

Объяснялось это исключительным малоземельем бывших барских крепостных обуховцев и наличия в районе Обуховки огромных распашных и лесных владений графа Орлова-Давыдова, потомка фаворита Екатерины II (он здесь имел до 800 десятин пахоты и 1500 десятин леса) и попа Сергея (у этого было 250 десятин земли).

На крестьянскую душу приходилось не более одной десятой десятины, считая усадьбу, выгоны и овраги, все неудобие, так что приходилось бедноте работать на помещика и на попа, на владельцев кожевенных заводов Ляховых, Скрипкиных, Макаричевых, Киселевых и других, на владельцев кузниц (Их насчитывалось до 75. Выполняли разные кузнечные работы – ковка лошадей, оковывание повозок и колес, поделка веретен по заказам незнамовских кустарей-пряшников), собирать тряпье, чтобы прокормиться.

Разъяренные продолжением войны, безземельем, а также наглым приказом генерала Щеголева о запрещении собраний, обуховцы собрались на сходку и долго спорили. Что делать дальше?

Решили послать в разведку на графский кордон группу парней под руководством братьев Коноваловых. Им поручили также связаться с графскими батраками на хуторе Петровском, чтобы договориться о совместном с обуховцами действии по разгону графской охраны и захвату имения.

Ночью более 200 обуховцев и батраков с хутора Петровского под руководством батрака Иголкина Тимофея овладели кордоном, обратив управляющего со стражей в бегство. Были захвачены леса, земли, хлебные запасы.

Губернский комиссар Рождественский завел было дело «Об аграрных беспорядках в обуховке», но сил у него не хватило наказать крестьян.

К этому времени в руки Старо-Оскольского Совета попали документы о провокаторской деятельности Юрканова, Храмовича и Грудинина, выдавших в свое время полиции большевиков Бессонова, Лазебного, Безбородова, замученных потом на каторге. Решено было арестовать провокаторов. Но они, спасаясь от красногвардейцев и попав в безвыходное положение, покончили с собою.

Генерал Щеголев, озлобленный провалом его приказа, пытался взять реванш тем, что прекратил всякий доступ газет в надежде держать население в полном неведении о событиях в столице. Газеты большевистского направления сжигались уже на границах Курской губернии специальными заградительными отрядами Щеголева. Газеты же правительственного блока искажали истину до полной неузнаваемости.

Но если население все же могло видеть кое-какие газеты, то совсем ничего не давали читать политическим заключенным. А ведь Старо-Оскольская тюрьма была переполнена ими.

Как только генерал Щеголев объявил военное положение, эсер Трубавин, толстенький, лысеющий человек, с широким лягушечьим ртом, запретил давать газеты политическим заключенным Старо-Оскольской тюрьмы. Пытались жаловаться, но в руках Трубавина к этой поре оказалась власть и над тюрьмою, и над уездной милицией Временного правительства: там и сям был он начальником-совместителем.

– Сам буду вести с вами просветительную работу, – объявил он. – Я предлагаю вам благородный выход из положения. Идите добровольцем на фронт. Россия зовет вас на революционную войну до победного конца. А тебе, Межуев, и тебе, Каблуков, особенно следует подумать о своей жизни. Вот из Лукерьевки и Бродка мужики приговоры прислали. Пишут, что Каблуков Иван в Лукерьевке самого Белоусова из ЦК партии социал-революционеров обесчестил и ударил при нем бутылочной гранатой на избирательном участке Учредительного собрания дочку почтенного гражданина Бухтеева, Евдокии…

– А чего же она царя Николая требовала избрать в Учредительное? – не вытерпел Иван, — вот за это и двинул ее и адвоката Белоусова…

– Молчать, когда я разговариваю! – затопал ногами Трубавин. – Разболтались, как у тещи в гостях. Тоже вот бродсковские мужики про Андрея Межуева пишут и требуют сослать его в Сибирь, либо на остров Сахалин вместе с семьей, чтобы ужас не наводил словами и гранатами.

– Долго ты, черт тебя возьми, будешь каркать?! – неожиданно соскользнув с нар и встал Андрей Межуев перед Трубавиным во весь свой саженный рост. – Знаешь бабаевскую породу, в грудь кулаком – в спину ребро вылетит.

Трубавин, держась за кобуру револьвера, козлом отскочил к двери. Не забыл еще, как две недели назад разоружил его в Бродке вот этот самый великан бабаевской породы. Пришлось потом целый взвод конной милиции выслать для ареста.

– Но-но, наряд вызову! – сказал он негромко, следя за Межуевым встревоженными желтоватыми глазами. – За нападение на посту, знаете?…

– Только вам все можно, да? – осмелев, бросился Иван Каблуков к Трубавину. Маленький, в потертой солдатской гимнастерке, с колючей щетиной на исхудалых щеках, он выглядел несколько комично рядом с огромной фигурой Межуева, – Вот, слухи есть, что вы раненого Василия, нашего земляка, цепью приковали к госпитальной койке, а нас вот просвещать пришли…

– Неправда! – пятясь задом в коридор, возразил Трубавин. – Василий выздоравливает, просится добровольно на фронт.

– Василий… и на фронт? Чего же ты брешешь? – Иван метнулся к стоявшему в углу окомелку, но Трубавин, чуть не сбив с ног рыжебородого надзирателя пулей вылетел в коридор.

Трубавин вернулся вечером в сопровождении охраны и впустил в камеру человек тридцать уголовников.

– Занимайте свободные места, нечего тут с ними церемониться! – прикрикнул он на уголовников, растерявшихся перед Межуевым, который расставил руки перед нарами и сказал коротко: «Убью, кто сунется!»

– А этого ты не знаешь? – злорадным тоном, усмехаясь толстыми лягушачьими губами, сказал Трубавин. Он выхватил из планшета кадетскую газету «Русское слово» № 230 за 19 октября 1917 года и с особым удовольствием зачитал вслух воззвание генерального квартирмейстера подполковника Троицкого ко всем гражданам России – вылавливать большевиков за крупное вознаграждение. – Новенькое известие. Только пикните, я на ваших головах могу сто тысяч заработать…

В эту ночь политические не спалим до рассвета, боясь нападения уголовников. Но те не проявляли никакой активности.

– Ладно, отдыхайте, а мы с Иваном посидим, – сказал Межуев, и они оба подошли к окну. Но все-таки сами задремали сидя.

… Иван Каблуков открыл глаза первым, разбуженный музыкой и гулом народа на тюремном дворе.

– Андрей Емельяныч, творится что-то! – растолкал он товарища. – Слышишь, не монархисты ли тюрьму окружили?

Межуев протер кулаком глаза:

– Не похоже на монархистов, музыка иная. Пособи-ка в окно заглянуть.

Опираясь на плечо Ивана и вцепившись в торчавшую в стене скобу, Межуев подтянулся к незаделанному кирпичами верхнему краю окна, глянул на улицу сквозь запыленное стекло и густую решетку. От собора до самой тюрьмы кипело людское море с огненно полыхающими над ним в лучах восходящего солнца красными флагами.

– Революция, брат, революция! Ей-богу, революция! Вижу, командует Красной гвардией Николай Лазебный, Трубавина не видать. Ура-а! Наша взяла. Свершение, свершение! – Межуев грохнулся на пол, сбив с ног Ивана, потом подбежал к двери камеры, стал колотить ее пудовыми кулаками.

Проснулись все обитатели камеры, столпились вокруг Межуева. Кричали, весело ругались. В это время послышался топот бегущих по коридору людей. Чем-то тяжелым кто-то громыхал по замку.

– Политические, выходи! – распорядился молодой красногвардеец, держа винтовку за дуло и сверкая в сумерках камеры алой лентой, перехватившей околыш черной фуражки. – Воришки там разные, убивци, мощенники, подождать выходить. С вами потом пролетарская революция разберется. А-а-а, Межуев! Здравствуй, товарищ! Поздравляю с победой и свободой. Да, новость: твой крестник, начальник милиции Трубавин, сдался нам без бою со всеми своим милицейским войском. В «Смольном» сейчас в доме купца Дягилева, на службу к революции просится…

– Тогда я побегу! – воскликнул Межуев. – Нельзя такого прохвоста брать на службу революции.

Иван разыскал свою шинель, встряхнул, поспешно бросился вслед за Межуевым.

– Я тоже политический, – пояснил он красногвардейцу. – Бил разную сволочь: монархистов, эсеров, за то и попал.

Кто-то из толпы обнял Ивана, кто-то поцеловал его в губы и чуть не задушил в объятиях. Другие пожимали ему руку, поздравляли с победой социалистической революции. Перед его возбужденным взором мелькали незнакомые молодые и пожилые лица, кепи, фуражки, рабочие пиджаки и солдатские гимнастерки, смеющиеся женщины.

Потом тюрьма как будто изрыгнула с невиданной силой, и людской поток, наподобие морского отлива. Покатился назад. На вспененном гребне понес Каблукова по сумрачному сводчатому коридору к светившемуся вдалеке открытому золотисто-голубому от солнца проему двери.

На демонстрации Иван узнал, что Старо-Оскольский «Смольный» немедленно занял отрядами Красной гвардии почту и телеграф, банк и казначейство, обе типографии – Попова и Подобеда, вокзал, мосты через Оскол и Осколец, выставил наряд у здания земства и городской думы.

Рабочие типографии немедленно выполнили распоряжение «Смольного», набрали и отпечатали тексты сообщения о первых декретах Советской власти.

Демонстрация шумела, билась людскими волнами в стены домов, как полноводная река. Такого ликования никто не помнил за прошлую жизнь.

… В полдень, одолев очарование демонстрацией, Иван пробился в госпиталь.

– А я уже думал, что ты меня забыл, – здороваясь с Иваном, сказал Василий. Он сидел у столика над эмалированной зеленой миской с ароматными щами. – Обедать будешь?

– Буду. Со вчерашнего вечера во рту не было ни крошки. А тебя я не забыл. Ты вот мне расскажи самую середину всей нашей революции. На демонстрации я ошалел от музыки и песен, не сумею мужикам передать главное…

Из рассказа друга, с которым вместе участвовал в девятьсот пятом году в армавирской забастовке, Иван узнал подробности о свержении временного правительства, о бегстве Керенского, Втором съезде Советов и его Декретах о мире, земле, власти.

– Ну, теперь я домой двинусь, – заспешил Иван. – Это ничего, что ночью идти придется, в сердце и в голове зато ясный день…

В село Монаково первым принес из города весть об Октябрьской революции большевик Монаков Андриан Алексеевич (он расстрелян немцами в период Великой Отечественной войны за отказ служить им и за борьбу против немецких оккупантов).

На сходе он рассказал, что помещичья собственность на землю отменяется без выкупа, а вся земля и угодья передаются в безвозмездное пользование крестьянам на уравнительных началах…

– Имею вопрос для разъяснения! – прервав Монакова, густым басом прогудел местный кулак Федор Морозов. – Зачем это новая власть думает оставить землю не обсемененной?

– Как вас понять?

– А так! – подступив к самому табурету и целясь опрокинуть его вместе со стоявшим на табурете оратором, возразил Морозов. – Вы дадите всем землю поровну, а у многих никакой справы нету, лошади там или сохи, тоже и семян… Такой человек не посеет… Вот она штука в чем, гражданы: большевики своим уравнительным землепользованием организуют голод в России… Надо с ними вот так!

Андриан Монаков резко повернулся к Морозову в тот самый момент, когда уже нога последнего была занесена для удара по табурету.

– Отступись, Федор Федорович! Ты помнишь меня с мальчишеских лет, гнезда грачиные в твоем лесу разорял, чтобы грачиным мясом питаться и не умереть от голода. Тогда большевики не были у власти, а голод вы организовали, помещики и кулаки. А теперь мы не будем голодать. И землю обработаем. Отберем у вас инвентарь, лошадей, семена…

– Вот это праведно! – зашумели на сходе. – И пусть Федор Федорович убирается отсюда…

Домой Морозов шел не по дороге, а огородами. Вслед за ним ушли со схода и другие монаковские кулаки, в лицо которым ударил соленый ветер социалистической революции.

Начались столкновения между беднотой и кулаками по вопросам землепользования и в других селах и деревнях Старооскольского края. Кулаки усиленно агитировали, что «на местах люди введены в заблуждение относительно уравнительного землепользования, что в центре на это смотрят по-иному».

Вскоре уездный крестьянский съезд послал Верхнее-Атаманского крестьянина Петра Никитовича Монакова лично к Ленину и Свердлову за разъяснением аграрного закона. А когда ходок возвратился и рассказал, что старооскольские большевики правильно понимают и применяют закон о земле, кулаки приступили к организации голода и восстания.

По рассказам монаковских жителей, кулак Федор Морозов спрятал в землю сотни пудов пшеницы, ржи и пшена. Сорокадесятинник Монаков Петр Михайлович зарыл в землю шестьсот пудов зерна, а Монаков Егор Афанасьевич даже поразвинтил плуги и часть деталей зарыл в землю, часть утопил в реке, чтобы инвентарь не достался беднякам и середнякам.

Во главе кулацкой контрреволюции в Старооскольском крае встал член ЦК эсеров Константин Павлович Белорусов. Разъезжая по деревням, проводил тайные кулацкие собрания, обадривал:

– Против большевиков, – говорил он, – подымается вся Россия: Каледин взял власть на Дону и продвигается к границам Старооскольского уезда. Англия поможет нам, Черчилль и Керзон заинтересованы в нашей победе над большевиками. Нужны деньги, надо их собрать…

Начиналась смертельная борьба между новой властью и старыми реакционными силами, хотевшими встать из праха, в который они были повергнуты Октябрем.

Телеграммы сообщали из столицы о закрытии протопоповской «Русской воли», реакционных «Биржевых ведомостей» и бурцевского «Общего дела», упраздненных Петроградским Военно-Революционным комитетом еще в первые дни октябрьского вооруженного восстания. С радостью народ воспринял известие, что газета «Правда» печаталась в типографии закрытого «Нового времени» и огромными тиражами расходилась по всем уголкам страны. «Солдатская правда» и «Деревенская беднота», печатаемые в типографиях закрытых революциях кадетских газет «Речь» и «День», читались массами нарасхват.

Большевистские газеты несли людям правду жизни, помогали осмыслить происходившие в стране события и стать в число активных участников этих событий. Углублялась революция в стране.

Но в незакрытых еще буржуазных газетах шла травля Советской власти. В этом активное участие принимали меньшевики и эсеры. Абрамович истерически кричал, что Ленин проливает море братской крови, вводит в городах осадное положение и что демократия ни в коем случае не признает власти Советов.

Еще более вопил Мартов о большевистском терроре и об арестах железнодорожных комитетов, хотя этих комитетчиков «Викжеля» арестовывали сами рядовые рабочие за участие в контрреволюции.

«Левые эсеры» хвастались своим блоком с ренегатами Каменевым и Зиновьевым, а эсер Малышкин, торжествуя по поводу предательского выхода Рыкова, Ногина, Каменева, Зиновьева и других из состава Советского правительства, надрывал горло, что Ленин будто бы оказался «в победоносном одиночестве». Английский посол Бьюкенен писал в своих мемуарах, что «Уход столь многих лидеров из Советского правительства открывает возможность на соглашение и организацию правительства без Ленина» (См. стр. 288 мемуаров Дж. Бьюкенена, Москва, 1925 г., издание 2-е).

Все враги Советской власти объединились против неё и пытались не признавать её, загубить всяческими мерами борьбы. Даже начисто отмененные революцией дряхлые сенаторы опубликовали в «Русском слове» за 10 ноября 1917 года свое постановление «О непризнании ими Советской власти». В статье «Дезертирский мир» газета «Русское слово» всячески порочила большевиков и их борьбу за мир, призывала не голосовать за большевистский список № 5 при выборах в Учредительное собрание.

И вот над волнами всей этой мути и судорожного хватания буржуазии за вырванную из ее рук власть, могучим набатом прогремел и достиг Старого Оскола голос великого Ленина: «Только большевистское правительство может быть теперь, после Второго Всероссийского Съезда Советов… Ни на минуту, ни на один волос не поколебало единства масс, идущих за партией, предательство нескольких дезертиров, вроде Каменева и Зиновьева… Задача теперь в том, чтобы практикой передового класса-пролетариата доказать жизненность рабочего и крестьянского правительства» (В.И. Ленин, соч., т. XXII, изд. 3, стр. 59).

В городе и уезде создавалось большое напряжение в связи с действиями Каледина на Дону, а также в связи с оживившейся деятельностью контрреволюции (возник в городе подпольный «Союз фронтовых офицеров», вступивших в тесную связь с черносотенным «Союзом русского народа» и с правыми эсерами, активизировалось кулачество и контрреволюционное духовенство, нашедшее себе прибежище в Михайловской церкви с ее священником Мазаловым).

В этих условиях, особенно после попытки земства и кулацко-эсеровских элементов силою оружия разгромить только что созданные в Знаменской волости органы Советской власти, пришлось создать Уездный Ревком и объединить в один крупный красногвардейский отряд два Старооскольских и один Знаменский.

Командование объединенным отрядом было поручено Н. А. Лазебному. При отряде создали оружейный склад и оружейную мастерскую, начальником которой назначили И. Ф. Мирошникова.

Кроме этих мер, организовали Революционный Совет, создали отряд конной милиции.

Все эти меры, как показали дальнейшие события, оправдали себя.

13 декабря 1917 года были опубликованы тезисы Ленина об Учредительном собрании, от которого требовалось признать Советскую власть и ее основные декреты о мире, о земле, о рабочем контроле.

Старо-Оскольская городская дума и земство развернули агитацию против тезисов, вскоре совершили контрреволюционное нападение на здание Совета.

Красная гвардия подавила мятеж, после чего Совет рабочих и солдатских депутатов окончательно распустил Городскую Думу и Земство, обложил буржуазию контрибуцией.

О размерах контрибуции можно судить по некоторым публикациям в газете Старооскольского Совета «Меч свободы». Правда, эти данные относятся к вторичной контрибуции, размер которой, как подтверждают старожилы, был значительно меньше первоначальной. В номере газеты «Меч свободы» за 4 февраля 1918 года публиковалось, что купцы и промышленники внесли в кассу Совета следующую контрибуцию: Лихушин – 11030 рублей, Дьяков – 5000 рублей, Грачев – 1000 рублей, Гусарев – 5000 рублей, Лавриновы – 10.000 рублей, Гранкин – 10.000 рублей, Малахов – 20.000 рублей, Сенин – 10.000 рублей, Золотарев – 10.000 рублей, Коржов – 10.000 рублей, Мешков – 10.000 рублей.

По данным купеческого сына Н. Мешкова, работавшего до Отечественной войны директором краеведческого музея, по Старому Осколу контрибуция собиралась трижды, в публикацию попала вторая контрибуция, самая меньшая по сумме.

Кроме указанных в публикации 102 тысячи рублей контрибуции, с купцов, промышленников и зажиточных слоев города взыскано за три раза 2.279.030 рублей.

Судить об этой сумме можно по следующему сравнению: лошадь по тому денежному курсу стоила не более 200 рублей, пуд ржи – 2 рубля. Значит, за счет взятой со старооскольской буржуазии контрибуции можно было купить табун лошадей в количестве одиннадцати с лишним тысячи голов или более одного миллиона ста тысяч пудов ржи.

Можно было на сумму контрибуции содержать целый год отряд красногвардейцев в количестве 949 человек (по приказу Крыленко, красногвардейцам выплачивали по 200 рублей в месяц).

А фронт гражданской войны уже начинал полыхать южнее Старого Оскола, на Украине и в Области войска Донского.

Старооскольская буржуазия угадывала гул орудий, радовалась, смелела. И когда в Старый Оскол пришел декрет ВЦИК от 27 декабря 1917 года о национализации частных банков, кадет Щипилов, собрал у банка толпу вкладчиков.

– Нас никакими декретами не уничтожить! – кричал он. – Мы есть соль земли Русской. Мы не позволим трогать Русско-Азиатский банк, поскольку в нем наши деньги, а банк состоит во вкладчиках Лионского банка и потому экстерриториален, как французский подданный.

Разогнав буржуазию, отряд Совета 30 декабря 1917 года национализировал отделение банка.

3 января 1918 года в обширном зале бывшего духовного училища открылся Старооскольский уездный съезд Советов.

Съезд длился пять дней при бурных дебатах и острейшей борьбе партийных организаций.

Когда зачитали телеграмму солдат Фатежского уезда с просьбой поддержать их в борьбе за мир, эсер Белорусов закричал:

– Надо ответить, что они – предатели Отечества!

– Да, да, предатели и немецкие шпионы! – подхватил Тепло-колодезянский эсер Воронин. Высокий плечистый, черноволосый, он встал и продолжал греметь: — Долой болтовню фатежских солдат, да здравствует война до победного конца! Долой предложенный Лениным дезертирский мир с Германией!

– Долой эсеров! – могуче кричали делегаты-большевики, а также сочувствующие большевикам это большинство съезда.

Наконец, был принят текст ответа фатежским солдатам. В нем говорилось о поддержке борьбы за мир, содержался призыв к беспощадной борьбе с буржуазией.

Забушевала целая буря при обсуждении пункта повестки дня «об организации власти и контроля, о земельном и промышленном вопросе».

Ястребовская и Знаменская делегации настояли на принятии их наказа Уездному съезду Советов и будущему исполкому.

В принятом съездом наказе говорилось:

«Одобряем Уездный съезд Советов упразднить все старые власти, не отчитывающиеся перед народом…

Деревенские школы сравнять с городскими училищами, а эти – с гимназиями по социалистической программе.

Всю милицию заменить Красной гвардией из представителей по четыре-пять человек от волости, кроме конной милиции: эту оставить для быстроты действия, но не упускать из-под власти Советов для своевольства. И принимать в Красную гвардию лишь по рекомендательному приговору обществ.

Вынести постановление о прекращении пьянства и о денежной игры в карты, которые мешают проводить в жизнь революционные резолюции.

Немедленно начать проводить земельную реформу в духе передачи земли трудящимся на началах уравнительного землепользования, чтобы все завершить к весеннему посеву.

Учесть и оценить помещичьи имения и скот, также церковные, купленные земли и крестьянские, не обрабатываемые личным трудом.

Лошадей у помещиков поотобрать и по дешевой цене продать беднякам и разоренным солдатам, а не кому попало, потому что лошадей мало, бедняков много.

Произвести перепись всего хлеба в уезде: одно общество переписывает у другого, чтобы без обмана и для точности.

Лишний хлеб ссыпать в общественные магазины для распоряжения революционными советами, чтобы людей прокормить и всю землю обсеменить.

Весь торговый аппарат передать кооперативам, а граждане должны быть членами кооператива, иметь книжку для забора товаров и с указанием членов семьи.

Одобрить и поддержать Курскую контору Московского областного продовольственного комитета в организации ею в Курске складов товаров для крестьянского потребления. За товары платить подвозом хлеба, дабы двадцать пять миллионов жителей 20 губерний в центре и вокруг не умерли с голоду и обсеменили поля.

Культурные помещичьи имения взять под организацию государственных хозяйств и устройства проката скотом, инвентарем и прочим.

Озимую рожь распределить так: вдовам, солдатам и всяким нетрудоспособным дать бесплатно и наравне со всеми. Лицам цехового труда – за установленную обществом цену.

Деньги уплатить лишь тем, кто своим трудом обрабатывал лишнюю землю, а не работающим не платить за отчуждение озими. Деньги включить в средства общества на нужды.

Кредитные товарищества сделать достоянием народа. Лиц, замеченных в злоупотреблениях, предать революционному суду…»

Почти каждого оратора кто-либо перебивал криками с места. Но когда выступил Георгий Щенин от большевиков, его все фракции выслушали с глубоким вниманием.

Он поразил людей своим чарующим голосом, в котором плескалось целое море человеческой жажды счастья для всех людей. Поразил красивым открытым лицом с добрыми всепроникающими темными глазами, вьющимися каштановыми волосами и смуглым выпуклым лбом мудреца. Даже не верилось, что перед залом стоял у трибуны простой подмастерье портного, знавший до революции хозяйские колотушки.

Щенин даже не произносил речь, а как бы размышлял вслух, спорил сам с собою. И каждому делегату захотелось слушать этот спор, в котором бились мысли всех оттенков и страстей, отражая ураган мыслей и страстей, кипевших в уме и сердцах делегатов и гостей в зале.

Разъяснив вопрос об учредительном собрании, о требовании к нему в тезисах Ленина, Щенин добавил:

– Учредительное собрание не есть форма власти, но оно может утвердить уже избранную народом форму Советской власти. И тогда будет честь и слава ему. Собрание может противопоставить себя действительному желанию народа. Но тогда оно бесславно погибнет. Виноваты в этом будут не большевики, а те, кто не желает понять биение сердца народа сегодня…

Я призываю все демократические партии встать на путь дружного строительства новой жизни. Тогда и острообиженные классы – помещики и буржуа – будут вынуждены присмиреть, найти себе место в труде, а не в разжигании гражданской войны.

Поймите, что большевики зовут всех к дружной работе не по своей слабости, а по силе и убеждению в своей правоте. Над этим нужно подумать всем и всем…

На третий день съезда, когда уже съезд организовал власть в лице уездного Совета народных комиссаров и в ночном заседании начал обсуждение кандидатов в делегаты первого Курского губернского съезда Советов, намеченного к открытию 24 февраля 1918 г., пришла телеграмма из столицы о разгоне утром Учредительного собрания за отказ провозгласить Россию Советской республикой и за отказ одобрить декреты Второго Всероссийского съезда Советов о мире, земле, власти…

– Это узурпаторство! – долго кричали меньшевики и эсеры. – Нужно протестовать…

Потерпев на съезде поражение и не добившись сколько-нибудь значительной поддержки делегатов, эсеры во главе с Белорусовым, Ворониным и бывшим начальником уездной милиции Трубавиным, определившимся в начальники пожарной команды после Октябрьской революции, покинули съезд.

И в эту же ночь вспыхнули в Старооскольском крае заранее подготовленные кулацко-эсеровские мятежи в городе, в деревнях, в слободе Орлик, где эсеры считали себя особенно сильными.

Мятежники пытались зажечь здание, в котором заседал Уездный съезд Советов. Старооскольский красногвардейский отряд под командованием Н.А. Лазебного и добровольческий отряд А. Е. Межуева, сына батрака из села Бродок, подавили эсеровский мятеж в городе, в слободе Орлик, а также в соседних уездах – в Корочанском и Новооскольском.

Уездный съезд Советов успешно закончил свою работу на рассвете 8 января 1918 года. Заглушая шум метели за окнами, изгоняя усталость, в зале вспыхнула могучая песня:

«С верой святой в наше дело,

Тесно сомкнули ряды,

В битву мы выступим смело

С игом проклятой нужды».

… Бедняки и середняки уезда отняли у помещиков, монастырей и церкви 70 тысяч десятин земли, много лошадей, сельскохозяйственного инвентаря, семян и т. д.

Захваченное у помещиков имущество лишь частично было растащено крестьянами, остальное обращено в общее пользование, в том числе в форме 24 прокатных пунктов с различным сельскохозяйственным инвентарем для использования беднотой при обработке земли.

Прокатные пункты пользовались авторитетом, что видно хотя бы из следующего факта: в 1918 году с помощью прокатных пунктов было обработано беднотой уезда более трех тысяч десятин земли.

В Старом Осколе к началу 1918 года накопилось много царских офицеров и бежавших из столицы различных темных дельцов.

Притворившись лояльными, они на словах стояли за Советскую власть. На деле же готовили переворот, маскируя его организацию устройством «Семейных вечеров», «именин» и т. д.

Хотя и заговорщики считали своим штабом здание купца Игнатова («Рыжика») против «биоскопа» Грекова на Курской улице, фактически он находился в доме владельца постоялого двора Трифонова на Белгородской улице, а руководил заговором некий «художник» Рафаэль, заделавшийся в любовники жены Трифонова.

Рафаэль, курчавый шатен в модном пальто на меху и в шляпе, охотно появлялся на людских сборищах и даже автивно участвовал в различных благотворительных мероприятиях: в фонд помощи сиротам и на организацию детских домов-приютов продавал он разноцветные революционные флажки из бумаги и жетоны – по кружечному сбору пожертвований.

Особенно много распространил Рафаэль со своими единомышленниками среди раненых в госпитале красочных серебряных жетонов, изготовленных фабрикой Д. Кучина в Москве в 1917 году.

На лицевой стороне жетона, похожего формой на средневековый боевой щит, обрамленный эмалированными голубыми виньетками, золотыми выпуклыми буквами написано: «Да здравствует 1917 год Свободная Россия!» В центре жетона перекрещены два красных диалированных флажка – два на два с половиной сантиметра.

– Покупайте, граждане! – звонко агитировал Рафаэль, предлагая жетон за пуд муки или за три рубля. – Жертвуйте, граждане! Чистый сбор пойдет на  прокормление душевнобольных в Сапоговской психиатрической больнице, от которой никто из вас не гарантирован, и на развитие внешкольного и дошкольного дела. Кроме того, владельцы нашего жетона войдут золотым фондом в историю, будут в старости обеспечены большими пенсиями, а жетоны еще и можно будет продать в музеи. И тем дороже, чем менее осведомлен директор в вопросах нумизматики и жетонии.

Когда муж Анны Сергеевны Трифоновой подслушал случайно разговор Рафаэля с неким офицером Шерстаковым о готовности заговорщиков к выступлению и рассказал об этом жене, она немедленно предупредила Рафаэля об опасности.

Было решено отделаться от опасного свидетеля, к тому же не пожелавшего присоединиться к заговорщикам: Трифонова Михаила Григорьевича направили в какой-то выгодный извоз на станцию Солнцево и устроили его убийство на окраине села Свинец в ночную пору.

Но к этому времени нити заговора уже находились в руках Ревкома и Политбюро, так что заговорщики, собравшиеся в «биоскопе» Грекова под видом просмотра «туманных картин» и имевшие цель начать организованное выступление, были окружены пулеметной командой Совета и красногвардейцами, разоружены.

Среди покончивших самоубийством трех наиболее рьяных заговорщиков один оказался агентом гайдамаков. Это подпоручик Яблонов.

Едва успели в феврале подавить офицерский заговор, как вспыхнул бунт унтер-офицеров всех призванных по уезду четырнадцати возрастов. Возглавил бунтовщиков казацкий офицер Лаптев, ускользнувший в свое время вместе с Шерстаковым от ареста в «биоскопе» Грекова.

Бунтовщики захватили военного комиссара уезда Н. А. Лазебного вместе с полувзводом красногвардейцев и потребовали выдать все оружие и боеприпасы из гарнизонного склада, раздать назад взысканные контрибуции.

В подавлении бунта унтер-офицеров решающую роль сыграли члены союза рабочей молодежи, поднявшие по сигналу боевой тревоги «факел» все рабочее и бедняцкое население города и слобод. Отличились при этом члены союза рабочей молодежи – Кандауров Василий, Акинин Николай, Мамонов Кирилл, Гранкина Мария, Рябцев Степан, Денисов Иван, Поля Устинова, Семенов Яков, Прудцких Иван и многие другие.

Многие участники подавления унтер-офицерского мятежа записались добровольцами в формировавшиеся подразделения молодой Красной Армии.

Наступал март. Положение было трудным. Газета «Меч свободы» писала в номере 10 марта 1918 года:

«… Немцы вторглись на Украину… Взят Киев… Пролетарии мира! Рассейте нависшие тучи! Зажгите новые яркие факелы!»

Возник Курский фронт. Под Старым Осколом развернулось формирование целой Красной армии. На площадях обучались роты социалистического полка Курского направления, так как немцы и гайдамаки проникли на 70 верст в глубь Курской губернии.

Третий Земляческий батальон старооскольцев в 750 человек отправился оборонять Царицын, а партизанский отряд «Молния» во главе с матросами братьями Кабановыми Марком и Арсентием двинулся в Корочу. Там, соединившись с корочанскими рабочими и беднотой, а также с сотенным отрядом большевика деревни Ситное Черных Семена Андреевича, они разгромили контрреволюционных мятежников, руководимых князем Мещерским.

В этих боях отличился храбростью Василий Кандауров. После разгрома отрядов князя Мещерского, старооскольские партизаны «Молнии» были включены в Первый Орловский железный полк, начали бои с Красновым у сел Курлак и Чигла под Воронежем.

Старооскольские железнодорожники своими руками оборудовали бронепоезд. Командиром его стал матрос Кирилл Павлович Жигулич, комиссаром – Константин Самуилович Майсюк.

В списках команды значились железнодорожники – Лихачев, Расынский, Бреус, Тренин, Беликов, Анпилов, Петьков, Дровиков и многие другие.

Первая боевая операция бронепоезда была проведена в связи с выполнением приказа В. И. Ленина о разоружении немцев и гайдамаков, переходящих самовольно границу РСФСР: были с боем разоружены в апреле 1918 года два немецко-гайдамакские батальона под Валуйками.

8 мая 1918 года члены команды Старооскольского бронепоезда, вместе с другими подразделениями гарнизона, приняли красную присягу.

В зачитанном перед войсками приказе Уездвоенкома Лазебного говорилось:

«Товарищи солдаты! Сегодня мы переживаем с вами знаменательную дату. Сегодня дается вами торжественное обещание: не щадя жизни своей, до последней капли крови, защищать интересы революции и Российскую социалистическую федеративную республику и во всем повиноваться ее народному Советскому Правительству.

Вы поступили на службу без всякого принуждения, по доброму своему согласию и вполне сознательно и таким образом являетесь первым ядром той великой сознательной, социалистической рабоче-крестьянской красной армии, которая, заменив собою старую, уже упраздненную армию, будет служить оплотом советской народной власти и мощью Российской Республики, главным образом, ее пролетарского, трудящегося населения…

… воины-пахари! Мы не повторим ошибок старой армии и вероломного правительства, доведшего нашу страну до той ужасной разрухи, которую мы с вами в данное время переживаем. Мы не будем продолжать той кровавой и разрушительной политики, под гнетом которой рабочая и крестьянская масса истекла кровью в то время, когда другие от этого только жирели и обогащались.

Нет, воины-рабочие, мы не заклеймим себя таким позором. Мы всю жизнь свою будем стоять на страже интересов рабочего и пахаря и всеми силами защищать их от ненавистных эксплуататоров…»

Буржуи, эсеры, черносотенцы бессильно наблюдали за рядами красноармейцев, проходивших по улицам города после присяги в простом защитном обмундировании, без всяких украшений и регалий. И вот злоба прорвалась: кто-то с колокольни Михайловской церкви тоненько, пронзительно запел пародийную песенку:

«… На солнце ничем не сверкая,

Безусый проходит сознательный полк…»

– А ведь права эта сволочь недобитая, – усмехнулся Лазебный: – Молодые наши солдаты. Но в молодости есть сила и напор. Да здравствует народная рабоче-крестьянская Красная Армия! – крикнул он, приветствуя проходящие батальоны. И в ответ морским прибоем зарокотало «Ура-а-а! Ура-а-а!»

Седьмого июля 1918 года, когда в подразделениях Старооскольского гарнизона, наверное, в пятый раз после издания читали Приказ войскам Курской губернии о недопущении нарушения демаркационной линии, о бережном отношении к боеприпасам, о борьбе с мешочничеством, о воинской дисциплине, за подписями Военного руководителя Генерального штаба В. Глаголева и Военных комиссаров Кривошеева и Быч, эсеры сопровождали насмешками слова приказа:

«… Военный Совет Западного участка отрядов завесы приказывает на местах входить в сношение с немецким командованием с целью создания смешанных комиссий для улаживания возникающих на демаркационной линии инцидентов…»

– Ха-ха-ха, нас обязывают целоваться с немцами!

«Напоминаем, что каждый бесцельный выстрел из винтовки обходится казне до одного рубля 18 копеек. Кроме того, необходимо… сохранить как можно больше боевого материала, так как Российская Советская Республика борется за права угнетенных и обиженных, ей предстоит, может быть, выполнить великую задачу – смести с лица земли двуногих акул-хищников всемирного империализма…»

– Ха-ха-ха, – снова смеялись эсеры. – Наш лозунг революционной войны отвергли через дверь, теперь его присвоили и протаскивают через окно…

«… Ручные гранаты, бомбы и взрывчатые вещества совершенно не должны храниться у отдельных лиц, а должны быть сдаваемы на хранение в склады или цейхгаузы…»

– Подождем, – переглядывались эсеры. – Возможно, себе пригодится…

«… Мешочничество, как самое противное зло, развращающее крестьянство и доставляющее хлеб исключительно буржуазии (ибо пролетариат не в состоянии покупать пуд хлеба за двести рублей), должно быть прекращено… В противном случае все губернии, не имеющие хлеба, двинутся против нас, что уже и было заявлено голодным людям…»

– Ага! – шепотом злорадствовали эсеры. – Довели страну, теперь пугаетесь возмездия. Но мы поможем голодным свернуть вам шею…

«… Революционная дисциплина должна быть разумная… никогда не рекомендуется придираться к маленьким жизненным шероховатостям и раздувать их в события громадной важности: все, что может быть улажено мирным путем, должно быть именно так и сделано, дабы мы могли всегда показаться в хорошем виде. Точно также и командный состав должен быть корректен и вежлив с доверенными ему товарищами. Это лучший и кротчайший путь для того, чтобы найти тот общий язык, взаимное уважение и доверие, которые давил старый режим, деля людей на рабов и господ…»

– Кто же определяет диктатору рамки корректности и вежливости? – шептались эсеры. – Пулю в лоб своему противнику или в застенок его, чтобы жалоб на некорректность не поступало. Дадим своим представителям на разных постах именно такое указание, чтобы скорее возмутить народ, иначе большевиков не свалишь… Всякого грубияна-начальника будем считать своим, работающим против большевистского режима. Поможем ему доносами и клеветой, ложью переводить-уничтожать настоящих большевиков, поощрять и сохранять ложных. Вот наша тактика…

Приказ читали рано утром, а в полдень поступили известия об эсеровских мятежах в селе Терехово под руководством Петрова, в Ивановке под руководством Смердюковых, в Ново-Оскольском и Корочанском уездах.

Из Старого Оскола примчались отряды против мятежников. И вот, пользуясь обстановкой, старооскольские эсеры на целый час захватили Нижнюю площадь в надежде справиться с остатками гарнизона.

«Долой большевистское правительство, подписывающее мирные договоры с немцами! – было написано на знаменах, выкрикивалось эсерами. – Долой Комбеды!»

Пулеметная команда Ревкома огнем разогнала мятежников.

В эти же часы начались на Станции Новый Оскол столкновения между Старооскольским бронепоездом и внезапно появившимся каким-то формированием из нескольких прицепленных к паровозу товарных вагонов с солдатами. На одной платформе было два станковых пулемета, на второй – трехдюймовое орудие.

На лобовине паровоза и на каждом из вагонов трепыхались на ветру черные ленты с белыми надписями: «Смоленский отряд реквизиторов продовольствия».

Командиром этого отряда был некий Исаак Самуилович Лобысев. Обвешанный гранатами, пистолетами и двумя саблями, он походил на ходячий военный арсенал.

Внешность Лобысева импозантная: высокий, черный длинноволосый усатый бородач с антрацитно сверкающими черными глазами, он производил на своих противников сильное впечатление.

На предложение Кирюши Жигулича предъявить документ, ответил высокомерно:

– Я друг матроса Горина, который командует партизанским отрядом анархистов-безмотивников под названием «Гром». Они двинули на Старый Оскол, а я – сюда… Отсюда полагаю в демаркационную…

– Вы разве не знакомы с приказом о запрещении разным отрядам появляться в районе демаркационной?

Лобысев презрительно оттопырил губу.

– На кой мне черт читать приказы?! За свои действия буду отчитываться только перед господом-богом и русским народом. И наплевать мне на мир с Павлом Скоропадским и на третий пункт Кореневского перемирия, запретившего реквизицию продовольствия в нейтральной полосе. Буду реквизировать продовольствие, где захочу. Уберите свой бронепоезд и не мешайте нам ночью двинуться в Валуйки, иначе мы вас взорвем…

Тогда бронепоезд старооскольцев разоружил всю команду анархиста Лобысева. В это же время в Старом Осколе красноармейцы обманным путем запугали анархистский отряд Петра Горина и выпроводил его в Курск, где он был разоружен 9 июля 1918 года. В этот же день в Курске был выполнен приказ народного комиссара по военным делам Подвойского об аресте председателя Курского губисполкома Е. Н. Забицкого – левого эсера-максималиста и снятии всех левых эсеров с руководящих постов, так как они активно саботировали мероприятия Советской власти.

Вскоре Старооскольский бронепоезд получил приказ отправиться против Петлюры. На всех парах бросился он на свершение новых боевых подвигов во имя революции и Советской власти.

Голод как буря, созревал долго, разразился сразу.

Согласно декрету от 27 мая из деревенской бедноты организованы реквизиционные отряды, но реквизиция не дает желаемых результатов, так как местное население, недовольное низкой нормой потребления (30 фунтов в месяц на едока), не оказывает отрядам содействия.

… Голодные люди занимали длинные очереди у хлебных магазинов в Старом Осколе с вечера. Приходили с подушками и одеялами, спали на тротуаре.

В одну из таких ночей у лавки купца Власова на Успенской улице, завернувшись в одеяла, лежали в очереди многие члены Союза Рабочей молодежи: и самим было надо получить по карточкам хлеб – плохо пропеченные лепешки из непросеянной муки, и товарищам помочь и за порядком проследить, чтобы хулиганы и мародеры людей не обидели.

– Как твои дела? – спросил угреватый парень, Мишка Трофимов, у лежавшего рядом с ним Ванюшки Прудцкого. – Говорят, должность у тебя хлебная…

– Выпекать-то мы выпекаем, а есть не приходится, – без охоты ответил Ванюшка, поскреб, как всегда, ногтем припухший нос. – На «Компанской мельнице» лучше жилось, муку давали. А теперь нас посокращали: подвоз зерна небольшой, загрузка слабая, вот и… мы стали в тягость. Пленных мадьяров оставили (Их ведь все равно надо кормить), а нас сократили…

– Где же ты теперь? – спросил Яшка Семенов, пухлолицый головастый парень в черном пиджачке. – Я тебя в Пушкарке встречал как-то…

– Там же и работаю, в пекарне Комитета бедноты, напротив крупозавода…

– Признайся, хлеб жрешь вволю? – вмешался какой-то старичок, подвинувшись поближе к ребятам. – Ведь вокруг хлеба ходить – нельзя не укусить…

– Ежели бы жрал вволю, так в очереди бы не маялся, – огрызнулся Прудцкий, но тут же засмеялся: – А что около хлеба хожу, так это верно: разнорабочим работаю, дровишек, водички, мешки с мукою доставить, двор подмести – все это по моей части, а к тесту не подпускают. От печей прогоняют. Да и заведующий пекарней человек очень строгий, сам съедает по строгой норме, а мы и совсем один воздух хлебный нюхаем. Пекарня работает на армию. Выпекаем в день по шестьдесят пудов, а для рабочих и пуда не дают, что-то около фунтов сорока…

– И кто же там у вас заведует? – поинтересовался старик.

– Егор Данилович Барков. Знаете?

– Знаю, Егора знаю, – закивал старик. – Лет сорок человек по пекарням, навострился. В большевики-то он не записался?

– Нет, беспартийный. Да и не собирается: он какой-то сторонний до политики. «Советская власть, – говорит он, – наша власть, ее кормить надо. Будем для нее хлебушек печь, а трогать не надо никого – ни эсеров, ни кадетов. Пусть они сами по себе…»

– Да, Егор Данилович такой, – подтвердил старик. – И смысл его разговора, ребята, правильный. К нему надо прислушаться. В жизни все идет волной: сегодня туда колебнется, завтра – в другую сторону обернется. Ежели человек смирный, врагов у него нету, то и не погибнет от этих колебаний и поворотов. Не даром говорят в народе, что ласковый теленок двух мамок сосет…

– Дед, а ты не контрреволюционер, случайно? – спросил Мишка Трофимов. – Словами своими тянешь туда, в затишье…

– Что ты, внучек? – замахал на него старик руками, тряхнул широкой бородой. – Я тебя определяю по породе: видать, Василия Трофимова сынок? Я и мать твою знаю. Может, помнишь, рубаху она мне шила, а я вам подарил большого черного кота… И дедушку твоего знаю, на Рыльской живет, тоже занимается шитьем штанов… а ты говоришь, что я контрреволюционер… Не то внучек, не то. Я просто много жил, видел, понимаю. И вот насчет теленка, который сосет двух мамок… Чтобы понятнее было, пример один приведу. Купчишка Игнатов Николай Александрович до революции имел свое собственное «дело» в Сальском округе. В декабре прошлого года этот купчик ходил с боем против «Смольного», а теперь вот изменил фамилию, называется Ягненковым и вокруг власти уплясывает. А почему? Да своего сынка, Сашку, горбоносого черта с косыми глазами, решил от фронта уберечь и, с помощью какого-то Архипова устроил в отдел снабжения. Лоботряс двадцатилетний! Ему бы в самый раз брать ружье и защищать Республику, а он из реального училища за продовольственный столик, с перышком, с бумажками…

– Мы вот его раскопаем, мы вот его шибанем! – возмутился Семенов, но старик похлопал его ладонью по спине и тихо засмеялся.

– Внучек, внучек, трудно шибать, много таких подлых к власти присасывается и безобразничает. Знаю вот одного прохвоста, Васильев по фамилии. На станции у мешочников хлеб отбирает, а потом покупает за этот хлеб любовь, вернее – усладу у женщин. Вдовушка, моя родственница, Евдокией зовут (лет ей двадцать пять, девочку имеет полтора годика), сторожихой работает в конторе железного погрузочного двора. Это же совсем близко от станции. На вид приятная бабенка: темно-русая, курнявая, глазки посмеиваются. За нею один китаец начал ухаживать, жениться предлагает, а Васильев говорит ей: «Не смей, убью!» Муку ей начал носить, каждый день не дает покоя. Китайская караульная теплушка совсем близко, оттуда все видно. Так вот и жди тарарам, перестреляются по вине этого прохвоста, Васильева. Евдокия говорит, что Васильев увидел ее на днях с китайцем, грозится убить за это. Союзу Рабочей молодежи тоже бы присмотреть…

– А что ж, вот и обсудим, – сказал Семенов…

– Да-да, обязательно надо обсудить и пресечь хулиганство…

В разговоре об этом и о многом другом постепенно проходила ночь, под утро почти все в очереди задремали. И никто не предполагал, что на станции уже завязывалась драма, что над городом нависла опасность нового вооруженного столкновения.

Васильев, плотоядно-распущенный человек с убеждениями мерзавца, готового средствами клеветы и доноса улучшать свое личное благополучие, прибыл в эту ночь в контору погрузочного двора с несколькими товарищами. Он потребовал от Евдокии, чтобы она вызвала китайца на ложное свидание. «У твоего китайца шесть любовниц, – клеветал при этом Васильев, – мы его проучим…»

Догадавшись, что готовится убийство неповинного человека, Евдокия отказалась вызвать китайца Линь. Тогда Васильев ухватил ее дочку Полю и начал бить головой о стенку.

– Спасите, убивают! – крикнула Евдокия, но Васильев ударил ее ножом в спину, крик оборвался. Дежурящий у китайской теплушки часовой поднял тревогу.

Тогда Васильев с товарищами по бандитизму быстро заколотил дверь конторы, связался с частями советского гарнизона и клеветнически заявил, что китайский батальон поднял контрреволюционный бунт. Началась стрельба, переросшая в целое сражение: широким фронтом теснили китайцев подразделения гарнизона от вокзала и через весь город к кладбищу на окраине, при выходе на Казацкие бугры.

В очереди у хлебных лавок люди проснулись от винтовочной пальбы, визга пуль, звона битых стекол. Бросились, кто куда. Сбежал и старик, рассказ которого оказался пророческим, накликал беду.

Милиционеры, перебегая от дома к дому, приказывали людям прятаться в подвалы, очистить улицу. На безлюдном тротуаре, за каменным барьером, уткнувшись головами в подушки, лежали только Ванюшка Прудцкой, Яшка Семенов и Мишка Трофимов. На требование милиционера спрятаться, ответили дружно:

– Никуда не пойдем, мы всю ночь просидели и пролежали в очереди, а теперь можем ее потерять. Небось, пуля камень не пробьет, а когда лавку откроют, мы первыми получим хлеб…

– Ну, черт с вами, лежите, если о хлебе заботитесь больше, чем о жизни! – воскликнул милиционер и, согнувшись. Юркнул в каменную калитку соседнего двора. А парни лежали и думали не о смерти, а о хлебе насущном.

Поверив клевете Васильева, китайский батальон разоружили, отправили для следствия на север.

Васильев же, боясь разоблачения, бежал к белым.

Вскоре после случая с китайцами в Комитет Союза рабочей молодежи зашел комиссар уездного продовольственного комитета, Отц. Среднего роста, черноволосый, он был еще не стар, лет всего тридцати пяти, но над правым виском белел седой родовой клочок.

В Комитете договорились мобилизовать молодежь на службу в Упродком мельничными контролерами.

Яшку Семенова послали контролером на водяную мельницу какого-то помещика, кажется, Травкина. Помещик успел убежать, дом его сожгли, а двухэтажная мельница на реке Орлик работала. Сохранился и заезжий домик, в котором Семенов основался жить вместе с заведующим мельницы, бывшим мирошником.

Работа состояла в том, чтобы учитывать гарнцевый сбор и своевременно сдавать его вместе с отчетом 2-му стрелковому полку, штаб которого был верстах в трех от мельницы, ближе к фронту.

Вскоре разведка обнаружила сосредоточение немецко-гайдамакских войск для прорыва к Старому Осколу через Боброво-Дворское и Богословку, то есть с захватом района мельницы. В связи с этим было приказано эвакуироваться в Старый Оскол, откуда Семенова послали контролером на двухэтажную Стуженскую мельницу Малыхина-Боцмана на реке Оскол.

До Ястребовки пришлось ехать вместе с волостным продагентом Сухих и наибольшим отрядом 5-го Московского продовольственно-реквизиционного полка, следовавшего в Лукерьевку (Лески).

По дороге начальник отряда, Юдин, познакомил Семенова и Сухих с приказом Политического комиссара 5-го Московского продовольственно-реквизиционного полка товарища Широкова.

В приказе говорилось, что Широков вступил в свои обязанности, возложенные народным комиссариатом по продовольствию, главным комиссаром и военным руководителем продовольственно-реквизиционной армии по реквизиции хлеба, по борьбе с мешочничеством и спекуляцией по Курской губернии. Все продовольственно-реквизиционные заградительные отряды объединяются и переходят в распоряжение 5-го полка со штабом в Курске.

Отряды, производящие реквизицию хлеба у кулаков и на станциях железных дорог, не имея от 5-го полка удостоверений, должны быть задержаны и переданы в чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией для предания революционному суду. В случае сопротивления с оружием в руках командиры батальонов, рот и взводов должны действовать по декрету Совета Народных Комиссаров.

– Как на войне, – покачал головой волагент Сухих. – Да еще похруще…

– А как же, – сказал Юдин. – Речь идет о хлебе насущном. Из Курской губернии должно быть вывезено 15 миллионов пудов хлеба, а отправлено пока менее ста тысяч…

– Да-а-а, – протянул Сухих. – Масштабы…

В работе Комитетов бедноты, созданных по декрету ВЦИК от 1 июня 1918 года в Поосколье принимало участие много лучших людей – Полозов В. М., Логачев И. И., Чурсин П. Е. , Логвинов Т. М., Рябцев Л. Ф., Иванов П. А., Болотских С. П. и другие (Ведь по Старооскольскому уезду действовало в 1918 году 205 сельских и 15 волостных Комитетов бедноты, объединявших несколько тысяч активнейших членов).

Один из первых членов Комитета бедноты, заместитель председателя Комитета бедноты в деревне Подмокрая Поляна (теперь входит в Сорокинский сельсовет Старо-Оскольского района) С. Болотских рассказывает: «Что же входило в круг обязанностей Комитета бедноты?

1. Распределение хлеба, продуктов первой необходимости, сельскохозяйственных орудий между наиболее бедными.

2. Оказание содействия местным продовольственным органам в изъятии хлебных излишков из рук кулаков и богатеев.

Кроме того, комбеды должны были вести перепись населения, учитывать урожай и предметы промыслового производства широкого потребления, живой и мертвый инвентарь, сельхозорудия и машины, производить заготовку семян для обсеменения полей, изымать излишки урожая, организовывать охрану общественного порядка в своем населенном пункте и в районе, принимать меры к принудительной закатке и обработке полей, бороться со спекуляцией, самогоноварением и всякими злоупотреблениями, вести учет и распределять сенокос, устанавливать нормы потребления и распределять продукты питания в соответствии с классовым пайком, организовать трудовые коммуны, артельные работы, культурно-просветительную работу на селе, проводить заготовку сырья и продуктов питания.

Все это мы проделывали с большими трудностями, потому что нам мешали местные кулаки Абрамовы, Гаевские и другие. Потом мы их выслали на Соловки. За время существования Комбеда мы собрали хлеба для рабочих Петрограда – около 25000 пудов, изъяли у кулаков в ямах 12000 пудов пшеницы, 32 головы крупного рогатого скота и лошадей, 65 овец. 900 гусей и кур, 205 пудов пеньки, более 100 разных кож. Кроме того, собрали для Красной Армии белья, валенок, перчаток, носков, шапок на целый полк. Кулаки ненавидели нас. Они часто охотились за членами Комбеда, грозили убийством и поджогами. Но мы были не одни. Нам помогали коммунисты, комсомольцы и те, кому дороги были завоевания Великого Октября. Активисты: Сорокин И. М., Сорокин Д. М., Болотских С. П. Меня, как активного члена Комбеда, дважды избирали на районное собрание при волостях. За свою жизнь я избирался лет 15 членом сельского совета, а когда у нас в 1931 году организовался колхоз и новая жизнь, теперешний «Победитель», я первым вступил в него, активно в нем работал. И мне сейчас около 70 лет, а я еще активно тружусь в колхозе – пастухом. В этой должности я работаю в колхозе 30 лет, да и за мой труд на ферме правление обо мне заботится и труд мой оплачивается по заслугам. Живу я теперь хорошо, всего у меня вдоволь. Мне бы пора на отдых, но я решил еще поработать до тех пор, покуда наша страна не передогонит Америку по молоку, мясу. Этого осталось ждать немного».

Подобные рассказы могли бы сообщить молодежи многие ветераны Советской власти, имена и дела которых всегда будут чтить грядущие поколения, для которых и писалась наша книга «Частичка Родины».

Комитеты бедноты нанесли кулачеству уезда сильный удар: было отобрано у кулаков и передано бедняцко-средняцким массам 20.000 десятин земли, 978 лошадей, 1146 коров, 4689 овец, более 3000 различных сельскохозяйственных орудий и до 167 пудов различных семян.

В конце 1918 г. Комбеды были слиты с Советами. Хотя еще приходилось и после возвращаться к этой эффективной форме организации сил бедноты в борьбе с кулачеством и для социалистического преобразования деревни.

Н. Белых.

Продолжение следует…

*Примечание: ввиду большого объема публикуемой монографии редакцией сайта выполнена разбивка материала.

Редакция сайта благодарит Е. Н. Белых (г. Владимир) за предоставленные архивные материалы.