Летопись Белогорья

Д. НАБОКОВ

Из семейной хроники

9. Первые шаги

Перед поездкой в лес за дикими плодами чердак в дедовской хате подметался, прибирался и проветривался. Часть лесных плодов сушили в большой печи после хлеба, часть в духовке, всегда горячей, часть на железной крыше, а груши и терн — на чердаке дедовской хаты. После уборки чердак оставался открытым проветриваться несколько дней.

После обеда отец, мать и малыши ложатся спать. Старшие братья убегают на улицу, я на дубках жду, когда все во дворе стихнет. Скорее в дедовскую хату, скорее на чердачную лестницу. Вот я сижу на первой перекладине лестницы и не знаю, как взобраться на вторую — она мне по грудь. Наконец соображаю, что надо ухватиться за нее широко раскинутыми руками, лечь грудью, подтянуть одну за другой ноги и отдохнуть, пока сердце успокоится, а руки и ноги нальются силой. Затем стать ногами на вторую перекладину, ухватиться руками за третью и делать то же, что со второй. Постепенно приходит спокойствие, появляются уверенность и силы — остальные перекладины одолеть гораздо легче! Вот и последняя, а над нею лаз, высокое четырехугольное отверстие из вершковых досок. Прижавшись к нему грудью, я переваливаюсь через него на чердак и отдыхаю, совсем без сил от нового страха: ведь я оторвался от лестницы и от земли.

Пахнет сухими травяными вениками и солнцем. Из окна в крыше через чердак протягиваются пыльные солнечные дорожки. Совсем тихо, и слышится стук сердца. Глиняная смазка покрывает весь чердак под самые стропила. Медленными шагами я подхожу к окошку. За ним мелькают облака и голубые просветы неба. Я вдруг сразу останавливаюсь, как от удара: передо мною колышется бескрайняя скатерть земли, равнина с присевшими горами, из-за которых подымалось солнце моего детства. А за ними во все стороны открываются новые, не виданные до сих пор горы: они тянутся во все стороны до самых краев огромного неба.

По насыпи железной дороги, под горою, маленький паровоз тянет связку небольших, как овечки, вагонов на игрушечных колесах. Мир деревенской улицы от площади с колодцем до Байдикова переулка исчез, передо мною раскинулся новый мир, и я нашел его сам! Налево совсем близко подымается Харьковская гора, а далеко впереди направо какие-то прутики тонкие — неужели это Архиерейская роща? Теперь я сам доберусь куда угодно, если даже старшие не возьмут меня с собой,— я пойду сам сторонкой за ними.

Сколько я пробыл на чердаке, трудно сказать: мне не хотелось уходить и было страшно спускаться. Но я мог встретить отца и братьев и получить взбучку. Я подхожу к проему, присаживаюсь на колени и смотрю вниз — страшно: лестница длинная-длинная и крутая, и я не достаю ногой до верхней ее перекладины. Я ложусь на чердак ногами к проему и начинаю ползти к нему с перекинутыми через проем ногами. Вот я держусь за рамку проема руками, грудью, подбородком, а ноги потихоньку опускаю вниз, пока не чувствую под ними лестницу. Я стою на ней, а руки не отпускаю от проема и отдыхаю, я уже не на чердаке! Теперь только опуститься и сесть на перекладину, а затем лечь на нее грудью и опустить ноги на следующую ступеньку. Я быстро сползаю вниз, вот я уже на полу. Зашедшие в сени куры выскакивают с испуганным кудахтаньем во двор. Я не тороплюсь выходить и встряхиваю свою запылившуюся рубашонку, вынимаю из тайника в сенях свои цацки и выхожу. И как жаль, что никому нельзя рассказать о своем открытии.

Я стал больше присматриваться к играм взрослых, к законам улицы: новый мир я открыл сам, но и завоевать его надо самому. Вместе с дружками на Харьковскую гору я попаду зимою через год, когда поступлю в городскую школу и получу полную зимнюю одежду. В Архиерейскую рощу я пойду раньше, на будущее лето, если Санька и Кузька с Ванькой поверят в мою силу — «признают» меня. На Везёлку меня возьмут вместе с Маруськой будущим летом, когда она уже будет хорошо ходить; осенью в деревне никто не купался — грех после ильина дня.

Значит, самому надо много ходить, таскать тяжелое и научиться драться. По законам улицы была запрещена драка из-за места, или по злости, или как проявление драчливого характера. Разрешалась и поощрялась организованная драка между совершенно равными по силе противниками, под надзором старших и «по любви», так как дравшиеся до и после драки трижды целовались. Запрещено было в драке рвать одежду противника, царапать лицо и бить под ложечку. При первом же проявлении злости драка сразу прекращалась. Поощрялись драки между двумя разной силы и возраста противниками, но при этом обязательно уравнивались их силы простым способом: у более сильного подвязывалась к туловищу левая или правая рука, а ноги связывались веревкой для уменьшения шага и силы прыжка. Такая драка считалась особенно полезной для развития смелости и особо почетной, так как даже побежденный в такой драке более слабый противник долго и с гордостью говорил потом о ней на улице своим сверстникам, а те при описании замечательных событий в жизни улицы даже через год обязательно добавляли: «Степка? Да ведь он дрался с самим Кузькой Комаром! Он получил один удар, а сам ударил три раза».

И я стал проходить школу драки среди равных. Так как рубашка моя не рвалась, лицо не царапалось, то мама ничего не знала. Как бы больно ни было, мы все терпели, целовались после драки и говорили о своем противнике: «Чего там спорить — он здорово бил». В ответ «честный» противник признавал силу и твоих ударов. Школа драки работала круглый год, даже на большой перемене в приходской школе.

А признание старших братьев я получил в ту же осень, когда они застали меня на чердаке, где «доходили» незрелые лесные груши, превращаясь в мягкие коричневые. Я забрался, думая, что старшие братья ушли в школу, а они зашли на чердак взять груш на дорогу.

Сначала они испугались за меня и поколотили там же как следует: и за испуг и для порядка. Затем они похвалили меня, когда узнали, что я уже пятый раз на чердаке.

— Что же,— сказал Санька,— пожалуй, можно ему показать русские буквы и цифры. Он все-таки молодец.

— А за что били? — захныкал я.

— За что? Без спросу лазил? Бить надо! Мог убиться? Бить надо! С нас бы спросили: почему недосмотрели? Бить надо! Мать бы плакала из-за тебя, щенка? Бить надо! Отец бы горевал? Бить надо! — Все это Санька выпалил одним духом и закончил: — Добавим, что ли, ему, Кузьма? — Но, видно, не по-настоящему сказал.

Я буркнул «спасибо» и быстро скатился с чердака. С того дня я начал учить грамоту и цифры у Кузьки. Стихи просто сами входили мне в голову. Наутро я вспоминал их так отчетливо, как если бы учил их целую ночь.

Сказали ли они маме о чердаке, не знаю. Вспоминаю, как мама в конце сушки груш сказала нам, младшим:

— Хочется груш, а достать некому, надо на чердак лезть.

И она добродушно на меня посмотрела. Но я и виду не подал, что могу слазить на чердак: еще попадет мне от нее.

У нас на улице не любили воришек, просто душа к ним не лежала, и мы их избегали. За воровство по законам улицы всегда полагалась крепкая взбучка. А вот в любой игре — в бабки и в цацки, в деньги,— каждый мог открыто подойти к кону, схватить в руки или в подол рубашки выставленные бабки или цацки и с криком: «На шарап! На шарап!» — убежать к специальному месту (дерево, камень, колодец), где он получал неприкосновенность, если только по дороге его не перехватывали играющие. Такие мальчишки у нас считались самыми смелыми, «отчаянными», так как в случае перехвата их жестоко били, а захваченные бабки отнимали. Эти смельчаки обычно попадали к уличным вожакам на самые опасные вечерние набеги на чужие сады и огороды, что тоже не считалось кражей: запрещалось только топтать огородину, ломать ветки и уносить лишнее, то есть больше, чем можно съесть одному. Пойманных на таких набегах хозяева секли крапивой, но не били руками: это запрещалось по законам улицы.

Осенью я благополучно забрал «на шарап» кон цацек и полкона бабок и получил доступ в мир взрослых мальчишек с их играми: я как бы выдержал экзамен на «взрослого». Дома я начал в помощь Ваньке и Кузьке выносить во двор большие грязные ведра с мусором, приносить охапки дров из хвороста, подметать кухню и другие помещения. Теплой осенью, когда мне было около семи лет, я с помощью Ваньки впервые в жизни проплыл по Везёлке три-четыре шага, предварительно спрыгнув в. нее с высокого берега, где вода была мне по грудь. Но до поступления в церковноприходскую школу мне надо было ждать еще целый год.

10. День на Везёлке

Последнюю предшкольную зиму я переносил довольно легко: работал вместе с Ванькой по дому и на дворе. Я ждал с нетерпением наступления этого года, когда осенью, одетый и обутый, я пойду в школу. Впервые я буду встречать весну на улице со взрослыми мальчишками.

И весна наступила неожиданно быстро. В середине марта туманы день и ночь съедали снег на крышах, во дворах и на улице. Кругом стояла серая мгла, и в ней все текло и капало: с крыш, бугров, из самого тумана. Мы просыпались и засыпали под звуки падающих капель и текущих ручейков. Временами уже горячее солнце разрезало и валило высокие стены тумана, разгоняло облака и выжигало первые черные пятна на буграх. Земля дымилась кругом. Сверху спускались редкие тонкие нитки первого дождя.

Но вот приходит день, когда частый и тонкий дождь, пронизанный жарким солнцем, густеет и заполняет дворы и улицы, сметает последние клочья снега. Колеи улицы покрываются водой — она стекает к большой площади у колодца. Надвигается первый весенний дождь.

Неожиданно вся улица наполнялась детскими криками и беготней. Задравши подолы рубашонок, малыши в первый раз прыгали в лужи, брызгали ногами и визжали от радости и укусов холодной воды. Большие, засучив штаны выше колен, направлялись к площади по невидимым ледяным колеям улицы. Во дворах неистово кричали куры и петухи. На водяном просторе возле колодца несколько пар уток жадно вылавливали из воды что-то съедобное. Дождь все усиливался, переходил в ливень, солнце разгоняло последние клочья тумана, и вот от Байдиковского переулка до колодца открывалась мутная и быстрая река.

У калиток хат появились матери с девчонками. Они осторожно пробуют воду у самых берегов реки, смотрят за мальчишками и выговаривают им за их смелость.

Мы праздновали приход весны, пока шел первый дождь и таяли ледяные колеи. Затем мы просыхали дома и опять бежали на улицу делать плотины и озера возле своих хат. Дождик был живой: мы с ним разговаривали и пели ему песни.

Большие праздновали приход весны на ледоходе Везёлки. Река разливалась в сторону наших и пушкарских лугов и в сторону нижних приречных улиц города версты на две-три и казалась большой и страшной, особенно с главных мостов, с насыпных дорог и с бугров над лугами, усыпанных людьми и рыбаками с «ухватками» —четырехугольными сетками на четырех веревках на длинной и тонкой жерди.

По главному руслу реки полая вода несла лед целыми плотами. На повороте к лугам от них отрывались отдельные льдины и прямо попадали на луговое озеро. Большие мальчишки длинными палками с гвоздями на концах притягивали к берегу или к насыпи льдину, и в зависимости от ее величины на нее влезало несколько человек. В тихом луговом озере, без течения, мальчишки плавали на льдинах, упираясь шестами в луговое дно. Иногда «корабль» застревал на пеньках срубленных деревьев или на луговых кочках. Тогда ребята на льдине быстро раздевались, аккуратно связывали одежду каждый в свой узелок и, подняв его над головой, медленно шли к насыпи или луговым буграм, ощупывая дно шестом. На берегу они быстро одевались и бегали «до поту», после чего влезали на новую льдину. Все мальчишки деревни проходили школу плавания на льдинах с купаньем в полой воде, это было для них обязательным. Я прошел это купанье.

После ледохода наступили жаркие дни. Вода с лугов быстро сошла, но Везёлка еще была гораздо шире, чем летом.

Мальчики одиннадцати — четырнадцати лет уже купаются в ледяной воде. Мне восьмой год, но в прошлом году я научился проплывать несколько шагов. Сейчас без ведома старших братьев я снимаю рубашку, бросаюсь с высокого берега и погружаюсь сразу же с головой в ледяную воду. От неожиданности, так как прошлым летом у берега глубина реки была мне по грудь, я забыл, как надо плавать, наглотался воды и стал тонуть. Хорошо, что Санька был рядом, он схватил меня за пятку и вытащил на городской берег. Я выплюнул воду, переправился с помощью Кузьки и Ваньки на свой берег и получил от них хорошую взбучку: за беспокойство, за неуменье и, главное, за срам нашей фамилии… Какой же ты Комар? Забыл, как плавать!

Но вот Везёлка входит в постоянные берега, луга покрываются травой и цветами, и земля высыхает. Жизнь всей слободы переходит на Везёлку. С утра мать выдает Саньке и Кузьке провизию на целый день: полхлеба, вареную картошку с солью — и два глиняные кружки для воды, все складывается в легкую камышовую кошелку. Маруська, а в дальнейшем и все следующие младенцы поручаются Кольке, который, к удивлению всех, со строгостью их опекает и любит смотреть за ними. Мы тропинкой спускаемся к кринице у водокачки железной дороги, идем далее вдоль глубокой канавы, поросшей ракитами. На дне канавы лишняя вода из криницы стекает в речку. Здесь начинается крутой глубокий берег для купанья. Девки купаются на низком песчаном берегу реки у ее поворота, там между кустами ракит можно скрытно раздеться и полежать. Дети купаются в небольшом мелком заливе, отделенном от глубокого места валом, который мы сами сделали из песка. Получилось что-то вроде природного корыта. Заливчик порос частыми кустами ракитника, дающими детям хорошую тень, особенно если ветки ракитника нагнуть к земле и прикрепить скобками.

Мы не спеша подходим к берегу Везёлки. Жаркое утро на улице сменилось прохладой от луга и реки. Мы вспоминаем, как мама только что наставляла нашего Кольку и беспокоилась: не будет ли малышам сыро на лугу? не перегреются ли они на солнце? не наглотаются ли они воды? И Колька терпеливо, как маленькой, объяснил, что вода в заливчике теплая, что на берегу от вчерашнего дня осталась охапка подсушенной травы, что наглотаться воды нельзя, так как Маруське, когда она сидит в заливчике, вода приходится ниже пояса. Кольку трудно раздразнить, он упорно молчит. Вдобавок он хорошо понимает, что со , взрослыми шутки плохи.

Сразу же в воде начинается сражение — нырянье и брызганье, водой партия на партию, пока неудачники не захлебнутся. Вся усталость от рабочего утра выходит из тела в реку. Мальчишки вылезают на берег, и начинаются обычные игры: прыжки, метанье копья и стрельба из лука, борьба на поясах и цыганская, вольная. Предводители — Санька Рашин и Илюшка Ладнов — судят игры и объявляют победителей. Игры сменяются одна за другой до полудня. Затем мальчики едят и отдыхают — одни в тени, другие на солнце, обмазав все тело черноватым глеем для защиты от солнца.

Малыши заняли оба берега заливчика и живут своей жизнью, забыв все на свете: вокруг них луг с цветами и высокое небо, а в воде второй луг и второе небо, которое они с криком трогают руками и разрушают. Они разговаривают с водой, травой, цветами и ветками, ловят отражения их в воде — настоящие котята с лучиками! — кричат в страшном возбуждении, поют что-то на одной ноте, но сидят на своих местах. Колька внимательно следит за Маруськой, учит ее ходить в воде и брызгаться. Заливчик сверкает на солнце голубым небом, как зеркало в золотой песчаной раме, украшенной разнообразными цветами — светлыми и черными головками детишек.

Приходят в перерыв с домашних работ взрослые парни и девки, они раздеваются на своих отдельных местах — и в воду. По законам реки не положено парням приближаться берегом к девкам, однако в воде у них было общее место для купанья и игр: то же брызганье, плаванье наперегонки и ныряние.

Санька Ладнова — восемнадцатилетняя дочь богача-подрядчика Николая Ладнова — славилась красотой, ростом и силой. Светлые волосы, брови густые золотые, глаза синие на круглом лице. За ней ухаживал маляр Алешка Рашин, но отец Саньки грозил перебить ему ноги, если он не отстанет от девки. Парни очень осторожно подходили к Саньке, особенно после недавнего случая, когда один из них, предприимчивый ныряльщик, грубо вел себя с Санькой в воде. А она ухватила его за шею одной правой рукой и прижала ко дну, пока он не потерял сознание. Потом парни его долго откачивали. От стыда он третий день не выходил на речку.

Мальчишки, конечно, понимали все на свете лучше взрослых: и что было «неправильно» сделано этим парнем, и как надо «правильно» сделать — только избежать сильных рук Саньки, тогда все будет хорошо. Горячий спор продолжался и сегодня. И дернула нечистая сила Степку Гречаника сбрехнуть:

— А вот я подплыву сейчас к Саньке и нырну к ней, как взрослый парень! Заспорили на шесть пар бабок, и Степка поплыл к девкам. Те играли в брызгалки и не заметили, как он пробрался к ним. Но охота быстро окончилась: Санька сразу же нагнулась и вытащила левой рукой Степку, подняла его на воздух, посмотрела с удивлением и сказала:

— Я думала, настоящий парень, а это просто щенок слюнявый!

И она сняла правой рукой мокрое полотенце со своей шеи и три раза пребольно и громко «протянула» по животу Степки, затем легко швырнула его в воду и отвернулась. Вся речка умирала от смеха: Степка выиграл шесть пар бабок, но зато ему не стало жизни в слободе как новому «жениху» Саньки Ладновой. Все величали его по имени-отчеству или просто: «Жениху — мое почтение!»

Его мать вечером на дубках в его присутствии, смеясь, обсуждала с соседками все вопросы свадьбы: а кого взять в сваты и где им, Саньке и Степке, лучше жить после свадьбы? Степка уже на другой день заявил матери, что он повесится от насмешек «на проклятой раките». Санька Рашин и Илюшка Ладнов выбрали из своих партий по одному одиннадцатилетнему мальчику и предложили им драться со Степкой «по любви». Драка кончилась полной победой Степки, и насмешки над Степкой прекратились. Взрослые тоже перестали его дразнить.

А время на реке шло своим порядком.

Было около четырех дня, когда Комары собрались домой. Идем без порядка. Перед бугром у водокачки мы выстраиваемся по возрасту — впереди Маруська с Колькой за руку — и выходим на улицу против нашего дома. Иногда мама встречает нас на скамейке перед хатой, и мелюзга всегда бежит к ней с криком, как будто не видали целый год.

На столе стоит уже самый вкусный на свете рассольник или кулеш. Каждый сидит на своем месте и смотрит с досадой на Саньку — почему он не начинает есть? Наконец все заработали ложками, но без спешки. Маруська сидит рядом с Колькой и мамой и говорит-поет без перестану.

День заканчивается незаметно быстро. Ложимся вечером рано.

Приходит крепкий сон. Всю ночь мы проводим на высоком берегу Везёлки, среди лугов с прохладной травой, в чудесных играх и подвигах. Наше детство казалось нам бесконечным.

11. Архиерейская роща

Иногда Маруська с Колькой оставались дома, тогда мы делали большие походы, прежде всего в Архиерейскую рощу, так как Гостёнка и Донец с болотом просыхали после половодья с большим опозданием. Быстро после утренней еды мы кончали все домашние дела, получали от мамы хлеб и соль на целый день — и скорей на улицу. Нас и человека три — пять рашинских мальчишек ведет Санька. Идем мы цепочкой («гвоздиком») с Кузькой во главе. И я рядом с ним, так как мне только восьмой год и Кузька с Ванькой поручились за меня. Мы идем с луками и копьями молча, твердым шагом по Рашинскому проулку до хаты дяди Егора Гречаникова с небольшой лавкой, где вся слобода задолжала хитрому лавочнику до самой смерти. Оттуда мы идем медленнее по дороге на кирпичные заводы за железной дорогой. Поля густо-зеленые —озимые и чуть зеленые — яровые заполняют подъем до железной дороги и бугор за нею. Влево за чугункой все небо заслонила Харьковская гора со своей дорогой, игрушечными возами и лошадьми на ней. Вправо у переезда стоит будка и двор путевого обходчика. На железной дороге тихо — не видно ни сторожа, ни его семьи. От будки рельсы идут к глубокой выемке, обсаженной с обеих сторон по верху акацией, кленами и шелковицей, а снаружи — колючим забором из кустов желтой акации, шиповника и терна. Санька посылает в обе стороны разведчиков, нет ли прошлогодних ягод, чтобы собрать их на обратном пути, а сам ведет остальных по дороге за дальними посадками. Разведчики принесли прошлогодние ягоды. Лучше всего сохранились красные ягоды шиповника, терн «вытек» — осталась кожура,— а ягоды шелковицы высохли и стали, как бумага. Санька все попробовал сам и решил собрать шиповник на обратной дороге. Мы побежали легкой рысью к Вознесенскому логу, огромному оврагу версты полторы длиной, с широким выходом к чугунке. До середины лог был завален падалью, и мы проходили его медленно: не попадутся ли бабки? Вторая половина лога была узкая и глубокая, с крутыми глинистыми склонами в постоянных обвалах. Там всегда было прохладно и в кое-каких местах на поверхность выходила вода, чистая, холодная и вкусная. Там же было место для игры: прыгать сверху на крутой склон, отколоть его и ехать на отколотом куске вниз как придется — на спине, сидя, на ногах. Опасно было прыгнуть на прочную землю: можно было сорваться вниз головой и расшибиться. Новички учились прыгать внизу обрыва, у самого дна лога.

У меня сердце билось сильно и дух захватывало, когда Санька, Кузька и другие прыгали с самого верха глубоко вниз, иногда делая несколько прыжков со скольжением после каждого прыжка. Как мы все им завидовали!

После прыжков Санька повел нас вверх по оврагу к маленькой кринице. Мы выпили немного чистой и холодной воды, по тропинке поднялись наверх и остановились. Прямо перед нами с небольшим подъемом расстилались поля из полосок жита, ячменя и овса самых разнообразных зеленых оттенков. Направо тянулась дорога в рощу, налево — дорога к кирпичным заводам, она петляла между холмами и выработками глины. Сзади за Везёлкой расстилался до самых Белых гор наш город с двадцатью церквами и двумя монастырями. Внизу лежал огромный монастырский луг с капустой богача Сорокалета и две ниточки с нанизанными на них бусами — домиками нашей слободы.

Сколько я ни бегал потом в рощу, я все равно оборачивался на этом месте, чтобы посмотреть на город. Мы дрались с городскими каждый год дважды — на Харьковской горе на троицу и у городского моста на льду в крещенские дни. Город был нашим природным врагом, и понадобилось много лет и помощь союзников — самих горожан,— чтобы завоевать его. Но это уже другая история, другой рассказ.

Межами мы выбрались на постоянную тропку в рощу и направились в лесок левее архиерейской усадьбы и поселка при ней. Архиерейская челядь не любила пришлых деревенских и гнала их. Поэтому мы играли в леске, окопанном с трех сторон глубокой канавой шириной в два шага. Этот лес был жалким остатком могучих лесов, встреченных когда-то дедом Супруном. В нем было много дубов и лип, диких груш и яблонь, терна, шиповника и орешника. Канава вокруг леска была усеяна земляникой (уже достаточно большой, с «конопатинками», кислой, незрелой), диким чесноком и щавелем. Судя по всему, земляники еще никто не рвал, и Санька разрешил нарвать по горсти самой большой, с «конопатинками». Щавель и чеснок мы рвали подряд на свою дневную еду. В леске попадались кусты боярышника, рябины, калины. Груши были острого кисло-горького вкуса, и есть их можно было только печеными и только привычному и сильно голодному человеку.

Лес делался реже. В углу канавы открылось место нашего отдыха: выгоревшая площадка от костра и выход воды от небольшой кринички.

Колька и Ванька подготовили место для костра и почистили криничку от мусора, а я не отходил от них ни на шаг и все делал по их указанию.

Санька собрал всю свою команду и строго повторил им законы чужого сада и леса:

запрещается заходить в огороженный сад или на усадьбу и брать что-либо;

запрещается в неогороженном лесу ломать ветки, лазить по деревьям и разводить огонь;

запрещается оставлять в лесу непотушенный огонь. Его надо залить водой и засыпать землей.

Наш костер, на специальной площадке и возле криницы, все равно надо было залить перед нашим уходом из леса.

Все немного отдохнули в тени и напились воды из криницы. Затем начались наши обычные игры: бег, стрельба из лука и бросанье копья в цель. Самые опытные и ловкие бросали копья друг в друга с расстояния двадцать — двадцать пять шагов одновременно по команде, уклоняясь ловко от копья противника. Во время игр из осторожности мы не кричали и ставили своих караульных, чтобы уберечься от нападения рощинских сторожей.

Время в играх проходило быстро, в полдень звонил колокол в роще на обед, и мы собирались у своего костра. Санька зажигал пеньковый трут от увеличительного стекла и поджигал костер, горевший сильно и без дыма. В золу закладывали вареную картошку и зеленые груши (падалицу), и скоро обед был готов. Горькая кислота незрелых груш незаметна с хлебом и теплой посоленной картошкой. А дикий чеснок и щавель очень вкусны. И совсем хорошо вышла на закуску недозрелая земляника. После еды мы напились воды — «досхочу» и улеглись на отдых в кустах на опушке леса, в тени, совсем скрытно, а сторожа своего поставили на всякий случай. Спали не меньше двух часов. Быстро поднялись. Все упросили Саньку на обратном пути пройти через Вознесенский лог, чтобы еще раз попрыгать сверху.

Не спеша мы двинулись вниз к логу. Перед нами была зеленая долина с Белым Городом и слободами на буграх и горах. Сразу открылся лог с крутыми боками из глиняных столбов. Новички бегом спустились по тропке почти до низа, а старшие с ходу прыгнули с самого верха почти на десять шагов вниз и поехали быстро, каждый на своем столбе глины. Напрыгавшись вволю, мы прошли по логу до дальних концов посадок и сняли с кустов шиповника прошлогодние ягоды.

Мы собираемся вместе за переездом и ждем прохода встречных поездов. Поезда обычно выбрасывают на ходу мусор из вагонов, а в нем самые дорогие для нас цацки: картонные коробки с картинками, обертки от неведомых нам конфет, а иногда и несъеденная конфета.

Обходчики встречают поезда у своих будок, и все же Санька внимательно смотрит в обе стороны, чтобы они не напали внезапно на нас и не отколотили. Мы боялись и прикоснуться к рельсам, но охотно подбирали оставшиеся от ремонта старые костыли и круглые жестяные «марки» — номера для рельсов. Мы стремительно гурьбой перебегаем через пути, быстро бежим за полосу железной дороги к лавке Егора Гречаникова. Последний кусок дороги по Рашинскому проулку мы проделываем «гвоздиком» с Кузькой во главе. Санька бежит сбоку и смотрит за порядком. Мы довольны прогулкой и собою — все прошло хорошо. Мы останавливаемся у нашей хаты. Санька свистит в свой самодельный ракитовый свисток, и мы разбегаемся по хатам.

В памяти нашей крепко запоминаются и солнечные зеленые поля вокруг, и рощи, и бело-золотой город со слободами, и безграничной высоты небо над широкой землей.

Мрачный Вознесенский лог с кучами костей издохшего скота оставляет в сердце следы страха и одновременно радости при мысли, что скоро-скоро я буду прыгать с самого верха оврага так же хорошо, как Санька, Кузька и Степка. Я говорю это себе тихим шепотом, так как не положено по законам улицы хвастаться (звонить) задуманным и еще не сделанным. Даже если ты сделал, ты должен крепко молчать, пока о тебе не заговорят старшие мальчишки.

Мой младший брат Колька, настоящая язва, говорит мне в таких случаях:

— Прыгай, прыгай от радости! Не притворяйся, а то лопнешь!

И я «прыгал» от злости на Кольку и начинал с ним жестокую драку без соблюдения законов улицы, так как дрались родные братья. Первый раз в жизни я почувствовал себя старше и взрослее Кольки, когда его поддразнивание и насмешки оставляли меня спокойным, и я посоветовал ему не путаться в дела взрослых, а нянчить своего младенца Митрошку, кстати сказать, отличавшегося необыкновенным насмешливым характером.

12. Ловля рыбы

Как-то вечером Саньке удалось занять бредень у двоюродного дяди нашего Сергея Рашина, жившего почти у Везёлки, в конце Байдиковского переулка. Санька задумал половить рыбу на Гостёнке, знаменитой карасями, линями, окунями, щуками и частыми ледяными ключами. Ловили мы «из половины» — владельцу бредня причиталась половина улова.

Мама посоветовала взять самое большое ведро.

— Хуже всего — загадывать вперед, из-за этого и рыба не будет ловиться… Это все равно что говорить под руку,— сердито сказал маме наш молчун Ванька.

Та смутилась, даже чуть покраснела.

— Не надо робеть, Ванечка, рыбы там много в илу, и она всегда ловится.

И мама обняла его и чуть погладила по голове. Это было самое худшее: «Ванечка» и по голове погладить. Мы с Колькой изводили его до Везёлки, пока Санька не пообещал нас проучить. Мы сразу же увяли и как воды в рот набрали. Лучше уж помолчать: ведь Ванька все же старше нас. Да и бреднем надо было заняться: хоть он и был легким, но, неаккуратно скатанный, постоянно разматывался и бил по плечам и шее грузилами. А Санька с Ванькой шли полным ходом и не собирались проявлять к нам доброту. Вот тебе и посмеялись над Ванечкой!

К счастью, на Везёлке нас окружили купающиеся мальчишки, мы остановились, и мы с Колькой скатали бредень по всем правилам и увязали его. Санька согласился взять на ловлю Степку Гречаникова и Алешку Лопуха — за один пай. У городского моста они должны нести бредень до места ловли и помогать старшим ловцам тянуть бредень.

С насыпи открывались на обе стороны луга: высокий слободской, полный мальчишек, и низкий монастырский с капустой Сорокалета. Везёлка внизу казалась широкой зеленой лентой из огромных ракит.

Показались приречные улицы города. Не доходя до городского моста, мы скользнули по тропинке на другую сторону насыпи и стали совершенно незаметными для наших врагов — городских мальчишек. Ведь мы сейчас шли городскими землями к устью Гостёнки, откуда уже начинались владения слободы Красной, населенной чистокровными украинцами и нашими союзниками в годовых боях, там нам нечего было бояться городских мальчишек. Мы идем вверх от устья Гостёнки около версты, чтобы попробовать лов по течению и против течения.

Гостёнка была не похожа ни на одну реку: ровная, шириной в четыре — шесть шагов голубая лента, она была похожа на вырытую человеческими руками канаву. Бесчисленные изгибы и повороты через каждые десять — пятнадцать шагов говорили о ее природном происхождении. У каждого поворота со дна били сильные холодные подземные ключи, они указывали на те силы, которые создали такую извилистую речку,— она шла точно от ключа к ключу. Дно ее было покрыто слоем полужидкого наносного ила, в нем днем пряталась рыба. На берегах не было признаков песка, а глубина начиналась прямо с берега. Берега наполовину были лугом, наполовину зарослями кустов ракиты. Старшим мальчишкам вода была по шею, а так как тянуть бредень надо было полусогнувшись, то приходилось часто плыть с бреднем. Да, ловля рыбы на Гостёнке была делом трудным, требующим выносливости и уменья, особенно при вытаскивании бредня на берег.

Все потрудились как следует: за три часа мы набрали почти полное ведро рыбы, искупались в ледяной Гостёнке и отдохнули на холодной траве под горячим солнцем. Пора было возвращаться домой.

Наша шестерка прямо распухала от гордости при разговорах со встречными, которые интересовались всем: за сколько часов наловили, сколько заходов, какой длины бредень, а какая самая крупная рыба— покажи, кто тянул бредень, кто был на подхвате у берега?

На лугу Везёлки мы быстро достали второе ведро и разделили улов на две разные части — одна владельцу бредня, ее определили жеребьевкой, а вторая нам — рыбакам. Нас было четверо по полной доле и двое по половине. Мы разделили нашу половину на пять частей и выдали по жребию одну долю Гречанику с Лопухом. Ванька и Колька взяли наш улов и понесли его прямо домой. Мы с Санькой понесли бредень и рыбу к дяде Сергею. Тот вынес во двор мокрый чистый мешок, расстелил его на траве, а Санька высыпал из ведра рыбу с водой. Свежевыловленная рыба еще подпрыгивала, билась на мешке и сверкала на солнце ярким серебром. Дядя Сергей был доволен уловом и обещал Саньке давать бредень когда угодно.

На Везёлке мы ловили рыбу только против женского монастыря, но там была городская свалка и можно было пораниться. Ниже по реке работала шерстомойка, и там рыбы на большом протяжении не водилось. На Донец нам совсем не было ходу за рыбой — чужое царство, где на рыбных местах сидели рыбаки или стояли вентери.

Мама наготовила жареной рыбы на всю семью, а Маруське изжарила мелких рыбешек, которые не входили в дележку.

Когда лето было особенно жарким, мы почти весь день отдыхали на прохладных лугах Гостёнки. И на рыбу мы брали два ведра, и ловцов было шесть —- восемь человек. Ловля в ледяной воде была тяжелой работой: рыбка сама ловилась только в сказке.

13. Река Донец

Самая большая наша прогулка без малышей была на реку Донец: на Голевскую мельницу и на огромное болото против вокзала. Болото было известно как лучшее во всей губернии место охоты на плавающую птицу. Двадцать девятого июня по старому календарю по закону открывалась охота. На болоте величиной около четырех квадратных верст собирались многие сотни охотников и гребцов из всей губернии. Несколько сотен лодок с охотниками налезало одна на другую, а стреляли только вверх, по летящей птице, чтобы не подстрелить самих охотников. Охотники были богатые люди. И в нашей и в окрестных слободах ред кие владельцы лодок «баловались» дичью, они больше сдавали лодки-на прокат или рыбачили на Донце на городской базар. Мальчишки на Донце заготовляли чижиков из камыша; на городском базаре пару чижиков продавали за одну копейку.

Длинная дорога на Донец, более чем наполовину песчаная и голая, без тени, была утомительна, а купанье в красивом и глубоком Донце давало прохладу лишь на несколько минут. Ничего похожего на Везёлку с ее тенистыми берегами! На Донце местные жители разводили поливные огороды, а деревья на берегу были все вырублены.

Мы шли из дому через Байдиков переулок по луговому правому берегу Везёлки, вниз по реке, мимо женского монастыря, городской свалки и вонючей шерстомойки. Здесь кончалась прохладная дорога, и через Пушкарский мост мы переходили на Старогородскую сторону из сплошных песчаных бугров, где ничего не росло. На этих буграх расположились деревня Пески домов на сто пятьдесят и Старый город домов на сто. Здесь когда-то был основан первый Белый Город. Сейчас от него почти ничего не осталось, кроме полужилых коробок хат да умирающих мелких лавок. Несколько десятков жителей жили впроголодь огородами и рыбной ловлей, а большая часть работала внаймы в дворянских имениях и больших экономиях по Донцу и Дону, в немецких колониях и на шахтах Донбасса — у нынешних хозяев земли и угодий рыбных и лесных. Здесь на бездонных песках была еще большая нищета, чем у нас в слободе. Рыбаки и огородники еле зарабатывали на голодную жизнь. Они смотрели на бродячих мальчишек как на лодырей. У них нельзя было выпросить глотка ржавой воды.

Мы останавливались на отдых за Голевской плотиной с турбинной мельницей, но держались подальше от водяных окон плотины, чтобы в них не затянуло. После купанья ели и отдыхали.

Чижики мы рвали на обратном пути, на болоте. Болота мы боялись: как бы не заблудиться в бесчисленных узких просеках в камышах без начала и конца. Гнилая вонь болота забивала дыхание. Мы отдыхали как следует на нашем тенистом и солнечном берегу Везёлки, в кругу мальчишек, кое-что рассказывали с важным видом: нельзя же показывать свою усталость даже после Донца. Считалось, что длина дороги на Донец в оба конца больше десяти верст. Собственно, путешествие на Донец было вроде какого-то обязательного экзамена для настоящего мальчишки — на дальность пути и выносливость.

14. Харьковская гора

На Харьковскую гору, по которой поднималась старая дорога на Харьков, мы ходили зимою кататься с ледянками и ручными санками. Длина спуска с горы до переезда через железную дорогу была более двух верст да от переезда до Пушкарского моста более версты. Лететь более трех верст с крутой горы вниз на ледянке было редким и опасным удовольствием, которое заставляло забывать тяжесть ледянки весом почти с пуд, когда тащили ее вверх на гору. Сказочно быстрый спуск продолжался более десяти минут.

Санька и Кузька тянули ледянку на двоих, слепленную из конского навоза и мокрого снега и облитую снизу водой до зеркального блеска. С боков она была ровно обрублена топором и облита водой, чтобы скользить поверх препятствий любой стороной. Сидели на ней двое, один на другом «навкрест», валетом. Моя ледянка была сделана из куска речного льда, так как из навоза со снегом я не успел сделать. Она была встречена громкими насмешками всех катающихся. Санька и Кузька злились на меня и делали вид, что я им чужой и даже незнакомый дурачок.

Вся дорога от низа до верха была заполнена мальчишками и взрослыми с ледянками и ручными санками; такой, как у меня, ледянкИ ни у кого не было. Было еще двое больших рабочих саней, и на каждых по десятку парней и девок. Одни сани тянули наверх будущие ездоки, а вторые сани со страшной быстротой неслись вниз через ухабы. Спуском управляли парни посредством жердей в руках и подкованных каблуков. С разгона по спуску ледянки и санки часть ровной дороги пролетали в воздухе и ударялись затем о землю со всего размаха. По дороге надо было точно править ледянками или санками, иначе они опрокидывались с седоками при каждом косом ударе о землю.

От моей ледянки из речного льда при первом же ударе ничего не осталось, кроме веревки для управления, которую я судорожно сжимал в руках, когда переворачивался на земле после первого удара. В тот день я прославился на всю гору, когда с веревочкой в руках спускался вниз. Дома Ванька помог мне изготовить ледянку из навоза со снегом— на двоих.

Нужна была смелость и уменье для спуска с горы с большим количеством ухабов, кочек, ям и крутых откосов. Это было, по правде сказать, опасно для жизни. А катались мы с горы не чаще двух-трех раз за зиму. Особенно опасно было на переезде, когда проходил состав, а ты на ледянке летел, как птица, прямо на вагоны поезда. Оставалось одно — круто затормозить с поворотом и перевернуться на живот, не выпуская ледянки из рук. А разойтись с настигающим тебя ездоком? Дорога была насыпная вдоль середины оврага, и держаться близко к краю было опасно для жизни. По закону настигаемый уходил с дороги в сторону обочины. Настигающий обязан был тормозить сколько мог. От больших саней настигаемый вставал с ледянки и уходил с нею на обочину.

Катанье с Харьковской горы на ледянке считалось самым трудным и смелым делом для настоящего мальчишки. Это было испытанием и пробой на все его хорошие качества.

15. В лесу

Наши слободы с самого основания их были населены беглыми, переименованными потом в государевых крестьян. Поэтому за ними сохранились остатки «лесных прав» — заготовка лесных плодов и ягод и заготовка дров для топлива в общественном лесу. Эти права кончились естественной смертью последнего дерева местного леса, который когда-то шел до самых Брянских лесов.

Поездка в лес за плодами и ягодами приходилась ежегодно на вторую половину сентября, и в ней участвовала вся наша семья, кроме матери и малышей. Надо было ехать за десять—двенадцать верст и провести в лесу два-три дня с ночевкой. На телеге везли хлеб, пшено, картошку, таранки, сало, соль и овощи, два ведра, теплые одеяла на случай холодных ночей. Тут же были мешки для груш и мешочки для калины, рябины, шиповника, боярышника и барбариса. Обычно мы промышляли на своем месте, унаследованном еще от дедушки Кузьмы.

Выезжали из дому до рассвета, на ближней Пушкарной сворачивали на Харьковскую гору. У самого низа она казалась огромной, а наш воз с одной лошадкой — игрушечным. Мы ехали вместе с возом дяди Андрея Рашина, его женой и четырьмя их детьми — так было вернее и веселее,— а поднимались мы медленнее и дольше, чем с ледянкой вручную. Маруська сидела на телеге, а мы с Колькой шли пешком, хвастали своей силой и поминутно обгоняли нашу лошадь. Мне иногда казалось, что наша лошадь смотрит на нас, как на дурачков. На крутом подъеме под лучами солнца мы быстро угомонились и потащились шагом, как и наша лошадка: впереди было еще добрых семь верст совсем унылой проселочной дороги, без единого деревца. Где-то на краю неба темнела громада пушкарского леса, цель нашей поездки. Ванька и Санька не отходили от телеги и все время поправляли какой-нибудь груз, плохо закрепленный и мешавший Маруське. От нашего хвастовства скоро ничего не осталось, и мы двигались медленнее нашей клячи. Потом к нашим двум телегам присоединились три пушкарских. Часа через два мы въехали в лес, а потом как-то незаметно потеряли пушкарей и очутились на своем лесном участке с небольшой криничкой чистой воды.

Распоряжались всем Ванька и Санька. Они поставили телегу в тень густого дуба, сняли Маруську с воза. Похоже, что здесь в лесу когда-то была деревня. На нашей полянке росли огромные грушевые деревья с большим количеством плодов на ветвях и на земле, дикие яблони и всевозможные кусты — орешника, шиповника и калины. Лес был полон людьми, но ни шума, ни криков не было — так действовала на них тишина леса. Птицы смолкли — был близок полдень.

Маруська со своей корзиночкой в руке принялась собирать груши: зрелые в рот, а несозревшие в корзиночку. Лошадь выпрягли, отвели на полянку, прогуляли ее, а потом напоили.

Приготовили корзинки и мешочки, отдохнули у кринички и съели десятка по два зрелых груш. По заведенному порядку Санька и Колька влезали на грушу — под самое небо — и начинали трясти сначала толстые, а потом тонкие ветви. Санька строго смотрел за Колькой, чтобы он не рисковал. Груши сыпались градом на землю и покрыли ее почти сплошь. Собирали их все, отдельно зрелые, которые складывали в тени тонким слоем. Незрелые ссыпали в большую кучу на солнце, а перед отъездом — в большие мешки из-под картошки, отобрав созревшие груши отдельно. На нашей делянке было шесть больших грушевых деревьев и до десятка яблонь. За день мы должны были собрать груш мешков шесть, а за завтра все остальное. К вечеру на земле лежала высокая куча незрелых белых груш и грядка коричневых зрелых груш.

Огонь на специальной площадке у кринички был уже разведен, и вода в котелке закипела. Наш постоянный повар Ванька и его помощник Колька готовили любимый постный пшенный кулеш с картошкой и таранкой, который считался за два блюда: отдельно суп пшенный и на второе таранка с картошкой.

Стояли жаркие тихие дни, последние летние дни, с лесных овражков продувало все время прохладой. Отец после ужина уложил всех на телегу, а сам лег на одеяло под телегу, тут же была и лошадь, привязанная к пеньку у костра для надежности. Под теплым одеялом, сами горячие, как печки, мы засыпаем быстро глубоким сном до утренней росы.

На рассвете все быстро вставали, Ванька и Колька уже готовили утренний кулеш. Маруська подкладывала в костер веточки, ей Ванька разрешил помогать.

Сегодня Колька и Маруська должны закончить сбор ягод, а остальные начать и кончить сбор диких яблок. Их надо не только стряхнуть, но и сбить часть палкой: они крепко держатся на ветках. Яблоки, по правде, несъедобны, но они так замечательно пахнут и так красивы, что рука невольно подносит их ко рту. А дальше уже надо выдерживать характер — есть с удовольствием и не морщиться. Эти яблоки потом квасили в бочонках, сушили в печах на компот, делали из них душистое и острое вино. Сейчас их ссыпают прямо на телегу, плотно выложенную досками.

День подходит ко второй половине.

Твердые груши в мешках уже лежат сверху яблок. Груши зрелые лежат в ведрах, корзинках, всяких коробках — сверху мешков. Малыши уже сидят на телеге. Нам надо проехать двенадцать верст вниз за три часа с грузом в сорок пудов.

Со всех сторон скрипят на дороге телеги других лесовиков. У ручья, пограничного с Пушкарной, возы приводят в порядок, малыши спрыгивают на землю: они вовсе не устали, и мы пешком делаем последние шаги к дому — отец, четверо сыновей и дочь.

У мамы готов обед: рассольник и маленький графинчик водки со стаканчиком — для отца. После еды, уже в темноте, у нас хватает сил выбежать на улицу к дружкам и коротко рассказать о поездке в лес. Еще несколько минут на дубках, потом сон — крепкий и глубокий, до утра, когда начинаются привычные труды наступающего дня: мусор, помои, дрова и вода, кормление свиней и кур и наш завтрак. И новая работа — надо сушить добытые в лесу фрукты. Прежде всего мы квасим на зиму груши и зрелые яблоки в особых бочонках: груши и квас были нашим лакомством до лета следующего года. Затем сушили остальные зрелые груши. Калина и рябина сушились медленно в запечье маленькими связками, а шиповник, барбарис и боярышник хранились в деревянных коробочках.

Хуже всего было с терном, его никак не могли досушить: он лопался, и мы поедали его во время сушки. Лучше всего сохранялся терн, засыпанный в большие бутыли под наливку. Сухих фруктов нам хватало до середины лета следующего года, когда наш сад давал нам в изобилии плоды и ягоды.

16. За дровами

По правилам нам не давали разрешения на рубку взрослых деревьев в общественном лесу. Мы могли только рубить кусты и разреживать молодняк на отведенном нам участке и вывозить в год четыре воза дров. Ездил отец с кем-нибудь из нас, чаще всего с Санькой. Участок наш был Совсем недалеко от плодового участка. Нам нравился дубовый хворост тем, что на морозе он очень легко, с одного удара детского топора пере-рубывался без щепок.

Общественный лес в 1905 году был сведен слободою на корню. На оставшиеся дубовые кусты был наложен запрет, так что мальчишкам после Саньки не пришлось ездить в зимний лес на заготовку дров. Из рассказов Саньки мы хорошо понимали, какой это был большой труд нарубить четыре воза дубков и хвороста, уложить аккуратно на сани, плотно, чтобы получить воз полного веса, и всю дорогу помогать с отцом лошади.

А какой был длинный рабочий день: с трех часов ночи до шести часов дня! И так четыре воскресенья подряд на поездки в лес. А мы завидовали Саньке и сколько раз просили отца, чтобы он взял нас в лес по дрова, но безуспешно.

17. Старший брат

Я познакомился с ним, когда мне было шесть лет, а ему около тринадцати, после своего перехода в хату отца. Но я вырос на улице, которая была наполнена славой его подвигов как признанного вожака мальчишек рашинского конца слободы и многократного победителя ладновского конца во всех играх слободы. Я всегда робел перед ним и помалкивал о своем родстве с ним. Я начал сознавать это родство, когда стал топить соломой печь в отцовской хате. Правда, этот факт не установил никакой видимой близости между мной и Санькой: в уличной армии с ее «семью разрядами» я занимал место ниже первого, в то время как Санька был выше седьмого разряда. Я видел его всегда, а он (как я понял это года через два-три) видел меня иногда, когда мое поведение затрагивало честь рода Комаров.

Санька был справедливый парень, но законы улицы запрещали ему замечать родство со мною, это наносило ущерб его положению уличного вожака. Я, понятно, смотрел на него снизу вверх и делал это неотрывно и преданно. Санька был первым живым предметом, который я изучал серьезно.

Его острые глаза замечали и схватывали все заслуживающее внимания, поэтому прогулки с ним были интересными и памятными. Его, как и нас, родители держали строго, но в плотной ограде домашних запретов и уличных законов он всегда находил щели и выходы на волю.

Санька был вылитая мать: узкое лицо с длинным тонким носом и большими карими глазами под темными бровями, невысокий лоб и правильная голова с темно-русыми волосами. Он был выше среднего роста, с сильным телом и быстрыми ногами. Санька совершенно не боялся высоты, и мы все невольно проникались страхом, когда он по гибким веткам перебирался с одного высокого дерева на другое.

Санька мог бы за один год окончить два класса, поэтому ему скучно было сидеть целый год в одном классе уездного училища. Кое-как с трудом он на тройках учился в году. А годовые экзамены сдавал на пятерки — к большому возмущению учителей, не прощавших ему небрежного отношения к предметам. Только последний год, в третьем классе, он занимался ровно и хорошо от первого до последнего дня: он по совету и с помощью смотрителя училища собирался поступить в Суджанское среднее сельскохозяйственное училище.

Санька постоянно думал о чем-то своем и не замечал нас, пренебрегал нашим детским поклонением, что глубоко обижало нас.

Прошли многие годы, как он покинул слободскую улицу, и все же в дневных играх и на вечерних дубках мы вспоминали зарубки, оставленные им в нашей жизни. «А помните, как он ударил мяч против ладновцев? А помните, как он с Ванькой Соколом вымотал душу из большого городского парня на льду Везёлки? А как он «обнес» сад деда Сорокалета — просто чудо!»

А в жизни вышло из него не бог весть много, так себе, серединка на половинку. Собственно, рашинскую кровь прославили самые последние малыши, совсем незавидные на улице и в школе: Митрошка и Винька.

Во время вечерних бесед разных теток с матерью мы обычно держались подальше от скамейки, где происходили эти беседы. Но когда к маме дней за десять до летнего спаса, шестого августа по-старому, пришел богач Степан Сорокалет — это было таким событием, что мы не могли его упустить. Потому втроем мы засели во дворе у забора, недалеко от скамейки: Кузька, Ванька и я.

Лет под пятьдесят дед Сорокалет был сильный, как богатырь Илья Муромец, и его все в уезде почитали за ум и богатство. Он имел усадьбу в ближней Пушкарной, но жил под городом в новой усадьбе у Харьковской дороги, где у него была лавочка, чайная с водкой и постоялым двором и большой сад с редкими сортами яблок, двумя огромными цепными собаками и оградой из высокого плетня с колючей крышей из сухого терна. В этой засаде он сидел, как паук, и не выпускал из своих рук ни одного проезжего должника. На старой Харьковской дороге в такой же лавке с продажей водки сидела паучиха, его жена, и караулила должников другого района.

У Сорокалета было двое детей, сын и дочь, уже взрослые, умом так себе, и это было его больным местом — не из кого было ему выбирать после себя хозяина над своим огромным богатством. Сорокалет завидовал нашей матери и уважал ее за большую и хорошую семью, крепкий характер и выдержку.

Тетки-соседки разрывались от любопытства и умирали от зависти к нашей матери. Еще бы: снял картуз, уважительно поздоровался, пожал руку и сел рядом на скамью, после того как мать с поясным поклоном пригласила его сесть. Минут десять ушло на вежливые расспросы о здоровье, делах и семьях, а затем сам собой начался настоящий разговор, из-за чего дед Сорокалет и пришел к маме. А впрочем, мать сразу поняла, что приход Сорокалета связан с Санькой, так как тот, несмотря на ее приказ не отходить от дома, ушел к самому колодцу.

А Сорокалет приступил к делу. Сад у него хороший, а яблоки, слава богу, замечательные, он берег их к спасу святому. Да не уберег: летнюю титовку — два дерева — три дня тому назад начисто обнесли, осталось меньше десятка незавидных яблок. Апорт летний — с блюдце яблоко — еще висит, надо дней пять-шесть, чтобы дошел к спасу, да чувствует, что не убережет и апорт. И подумать только — ничего не помогло: ни высокий плетень с навесом из колючего терна, ни злющие цепные собаки, ничего!

— Ваш Санька,— шепнул он матери на ухо.— А как — уму непостижимо: и собак взял руками голыми, как заворожил, и забор одолел без царапины, ну прямо как по воздуху!

Как близок к правде был дед Сорокалет: ведь Санька перебрался на яблони с наружных ракит по веткам!

— Подумать только, свой сад иметь, а яблок к спасу нет. А святить придется купленные,— сказал он.

Но мать прервала его и обещала, что все будет цело до последнего яблочка, все по чести обойдется.

Сорокалет поблагодарил мать за беседу и сочувствие, пожелал ей здоровья, поклонился еще раз с картузом в руке, надел его и пошел по делам, будто после случайной остановки.

А мама вошла во двор, строго приказала Кузьке и Ваньке, чтобы немедля через двор дяди Андрея они прошли к колодцу и незаметно передали Саньке, чтобы сразу после игры он шел домой в сад, где она его будет ждать.

— И чтобы вас не было ни видно, ни слышно, чтобы спали на своих местах! — сказала мать.

Какой был у матери разговор с Санькой, мы не знали. Видно, мать нашла слова, что вошли крепко в душу Саньки. Во всяком случае шестого августа все увидели, что Сорокалет святил в нашей церкви свои яблоки.

Это был последний поход нашего Саньки по чужим садам.

В следующем году, когда ему исполнилось пятнадцать лет, Санька закончил уездное училище и поступил в четырехлетнее Суджанское земледельческое училище закрытого типа, где ученики наряду с общими специальными предметами проходили полные практические занятия по общим и специальным культурам, лесоведению, дорожному строительству и общему строительству подсобных сельскохозяйственных зданий. Он окончил школу девятнадцати лет в 1901 году и стал техником-агрономом. В 1903 году его забрали в армию солдатом-сапером, он участвовал в русско-японской войне и в первой мировой войне. В 1905 году он еле ускользнул из рук генерала Ренненкампфа, разгромившего революционное движение в сибирских войсках в 1905—1906 годах. Сильный, смелый до бесстрашия парень показал себя в революции рядовым участником, а в советской жизни потом не выше среднего работника-специалиста, а ведь он был лучшим из нас, нашим героем.

18. Бабушка Паша из Орлика

Мать на два-три дня ложилась в свою большую кровать и замолкала. Иногда оттуда доносился редкий стон, и вдруг его сменял громкий крик нового жителя нашей хаты: его выносила к нам бабка-повитуха, мыла и клала в люльку. С утра следующего дня к матери шли одна за другой тетки-соседки.

— А кого вам бог послал, Катерина Кузьминична?

— Мальчика,— отвечала мама на этот раз слабым, измученным голосом, так как новорожденный Митрошка задал ей много хлопот своей большой головой. Пришлось два раза звать городского врача на помощь бабке-повитухе. И мать пролежала в постели целых четыре дня.

По обычаю в ближайшее воскресенье днем происходило крещение новорожденного в присутствии крестных отца и матери и немногих гостей. Мать принимала их уже на ногах, как положено хозяйке, не присаживаясь на стул весь вечер, разве что приходила очередь кормить пискуна. Митрошка был настоящий мужичок, совершенно белесый, скуластый, глаза щелочками— вылитый отец. Митрошка родился перед весной, и его нянчил Колька, а не я. Мать долго была слабая и никак не могла встать на ноги.

Много говорили о том, что к нам в гости должна прийти бабушка Паша, отцова мать. Летом она почти ежегодно ходила из Орлика на богомолье в Киев к угодникам, а чтобы попасть к нам, должна была сделать крюк от Сум верст на сто.

Мать и отец ожидали бабушку к спасу — после полевых работ. А мы уже с начала июля каждый день говорили о ней и каждый день ее ожидали — всё поглядывали на бугор у Байдикова проулка. И вот около середины июля часов в одиннадцать мы увидели, как из Байдикова проулка вышла женщина, очень похожая лицом на отца, ниже его на голову, но такая широкая в кости, что казалась шириною с наш комод, в новеньких лапотках и холстинных онучах. Потом мы поняли, что у нее за спиной был огромный тюк с разным добром, а спереди через плечи висело два мешка поменьше, в левой руке она несла полное ведро всякой мелочи. Только правая ее рука с палкой была свободна и помогала ей при ходьбе.

— Бабушка Паша! — крикнули, не сговариваясь, Митька, Колька и Маруська, хотя никогда не видели ее, и бросились к ней бегом, сразу облепили и оглушили.

А она смотрела на нас большими синими глазами. Перед тем как обнять, она говорила:

— Это кто же будет — Митя? А это Коля? А это Маша?

Маруська сразу же прикипела к бабе Паше под правую руку — помогла ей нести палку. Подошли старшие—-Ванька, Кузька и Санька — и попытались после первого знакомства освободить бабушку от вещей, но в это время к калитке подошла мать с Митрошкой на руках. Бабушка как-то быстро очутилась у калитки и молча обняла мать с ребенком.

Баба Паша долго смотрела на сытого и сонного Митрошку с его лобастой головой. Потом мы все были в горнице, бабушкины вещи лежали на полу, мать и бабушка с Митрошкой на руках сидели рядом, а мы все уплетали гостинцы бабушки — медовые пряники из ржаной муки, необыкновенно вкусные. Отец был в городе по какому-то делу. Бабушка помылась в теплой воде, переоделась во все чистое и приготовилась отдохнуть с дороги. Перед сном она поговорила с мамой. Дети — один в одного, здоровые, крепенькие, послушные, сразу ласковые и внимательные к «чужой» бабушке — понравились бабушке, как ровные яблоньки хорошей породы. Мама с ее постоянной добротой, выдержкой и терпеливостью всегда была для нее лучше дочери родной.

Бабушка не видела маму десять лет, и перемена в ней огорчила бабушку: вместо молодой, полной силы и уверенности в себе женщины бабушка увидела уже пожилую и до смерти усталую женщину. Без слов баба Паша поняла путь матери за последние десять лет — кому и о чем говорить?

Баба Паша поспала часа два, дождалась прихода из города нашей невесты Тоськи. Она вместе с мамой и бабушкой Пашей разложила принесенное из Орлика добро. Тут было все когда-то сотканное бабушкой полотно, от целых штук до кусочков. Все для себя — на погребение и в подарок киевским святым — бабушка отложила отдельно. Подарки заняли полкомнаты, а мама с Тоськой все размеряли и прикидывали, что и кому можно сшить.

Отца мы встретили по дороге к дому, он сразу же потребовал от Ваньки два ведра холодной воды и целых полчаса потратил на свое вытрезвление. Отец вошел в горницу, поклонился бабушке Паше до земли и поздоровался. Бабушка обняла отца и поцеловалась с ним трижды. Затем они сели и стали разговаривать «по-положенному»: как в Орлике с родными братьями и сестрами, как с дядьями и тетками, как с двоюродными братьями и сестрами? Баба Паша передавала новости и поклоны от родичей. И я понял тогда в первый раз, что число моих родных в Орлике составляет многие сотни, а может, и тысячи человек. С ними одними я мог бы выйти на бой с городом и его пригородами, если бы родичи стали дружно на мою сторону.

Бедная баба Паша от беседы со своим сыном устала сильнее, чем от дороги из Орлика до Супруновки. Из ее глаз исчез молодой парень, которого она провожала когда-то на военную службу, исчез молодой отец первых детей, богатырь, способный засыпать болота и поворачивать реки. Перед нею сидел сильно тронутый старостью и водкой уже пожилой человек, в котором все было от водки: и нездоровая полнота лица, и красные жилки на лице, и минутные порывы к деятельности. А бабушка его родила, вскормила, часто держала на руках, как сейчас внука держит. Ничего близкого и родного не осталось в нем.

Бабушка помнит, что она гостья в доме сына и порядок в доме должен соблюдаться, как в церкви. Отец обедает, укладывается на свою кровать. Мы все в кухне сидим за едой, едим молча в понятной тревоге за отца.

С приездом бабушки Паши отец стал пить меньше, но горе бабушки все росло, она видела слабость и растерянность матери и пока только работала, как заведенная, с утра до ночи вместо мамы: она стирала на всех, купала и мыла малышей, готовила еду.

Санька уже выдержал вступительный экзамен в Суджанское земледельческое училище. Четыре года он будет жить при школе на всем готовом и, вместе с книжным учением, обрабатывать опытные поля школы, работать в молочном хозяйстве, зерновом, пчеловодном, садовом и лесном — сначала практикантом. Через четыре года училище сделает из деревенских парней агрономов-техников по всем отраслям сельского хозяйства, земства и помещичьих экономий. В начале сентября он получит на руки через земство билет и проездные деньги до Суджи и на четыре года забудет Супруновку.

Бабушка говорила Сане, чтоб он не забывал мать и малышей: ведь он теперь старший в семье; говорила ему как хозяину дома.

В наших краях, на полях и в музеях, попадались каменные изображения женщин с крупными скуластыми лицами: матерей родов и племен? богинь земли? — кто знает. Бабушка Паша была такою же: прочной и крепкой, надежной и верной. Она была у нас в гостях три недели и все время работала и пеклась о нас, даже когда садилась отдыхать.

Кузька и Ванька тоже прошли через разговоры с бабушкой поздними вечерами в саду, когда малыши спали и разговорам никто не мешал.

Бабушка говорила им, что мать нуждается в отдыхе, заботе и помощи. У нее, как у малыша, нет сил на взрослую работу, она надорвалась, и когда вернется к ней сила — неизвестно. И главное: ее нельзя огорчать и беспокоить. На них и на Мите остается теперь весь дом, они должны следить, чтобы мать не бралась за тяжести и непосильную работу.

А как это можно, если Митрошка с каждым днем становился все тяжелее и даже Колька начал жаловаться на его вес.

Бабушка Паша как-то позвала к себе Кольку, уже убаюкавшего Митрошку, и спросила его ласково:

— А тебе, Коля, не тяжело носить на руках брата?

— Ну что вы, бабушка, ничуть, я могу его носить одной рукой,— сказал гордый и самолюбивый Колька.

Бабушка похвалила Колю, что он такой сильный, ведь мама совсем стала слабой, и надо смотреть за нею в оба глаза, чтобы она не носила на руках Митрошку, не нянчила его.

На еженедельное печение хлеба приглашалась теперь тетка Дарья, которая делала самые тяжелые работы вместо матери.

Все тяжелое в доме теперь ушло из рук мамы, кроме отца. Он немножко забрал себя в руки, но иногда терял разум и приходил домой совсем плохой. Бабушка Паша решила «исправить» своего сына. Она стала избегать его по вечерам, когда он приходил домой сильно навеселе. Один вечер, другой ее не было. На третий вечер за обедом отец не выдержал и спросил:

— Где же наша бабушка?

— В саду. Все думает об отъезде.

— А что думать?..— И отец запнулся на этом слове: нужны были деньги, а он их потратил на водку.

После обеда отец отправился в сад, шел нехотя, как лентяй на тяжелую работу.

Я успел залезть в кусты смородины у густого вишенника. С первых слов я понял, что мне не следует подслушивать разговор бабки с отцом, но я уже не имел возможности выбраться из своей норы, с/ушал их разговор и весь дрожал от волнения.

— Добрый вечер, мама,— сказал отец тихим голосом.

— Добрый вечер, Петр Ефимович,— ответила стоя бабушка.

— Ну зачем вы так, мама? Прошу вас, сядьте — это же и вам и мне обида.

Но бабушка продолжала стоять, они оба стояли, а разговор продолжался.

Бабушка говорила о том, что у мамы пропали силы, здоровье, молодость — все, что было десять лет тому назад. Где ее радость и почему она тоскует день и ночь?

Отец молчал. Затем бабушка Паша обошла отца и пошла в хату на свою постель, а отец долго ходил по дорожке сада.

Как мы провожали нашу бабушку Пашу, сколько раз подходили к ней после окончательного прощания! Мама и бабушка с лица были спокойны, только видно было, что перед прощанием вдоволь наплакались.

Они так и не увиделись больше. Бабушка умерла в Орлике в тот же год, семидесяти пяти лет от роду.

Отец умер одинокою смертью в поле метельном через несколько лет.

19. Возвращение

За эти дни обращения к миру детства я успел стать на ноги в своей больнице. Сотни раз, сначала на слабых, трясущихся ногах, я обходил все коридоры и этажи с их лечебными и нелечебными кабинетами, ванной, приемными, рентгеном и столовой. Персонал привык видеть меня на ногах, в здоровом виде. Но хирург боялся моей «самостоятельности».

— Все-таки надо остерегаться прогулок на солнце. Полезно сменить больничную обстановку на домашнее лечение, но осторожность — прежде всего! — сказал хирург при моей выписке.

Я должен каждые три дня приходить к нему на перевязку.

Меня выписывают из больницы.

И вот после овладения всем ближним миром, включая Донец, горы и леса, я с нарочито уверенным видом на слабых, неуверенных ногах делаю переходы в сто — двести шагов вокруг больницы. Конечная цель — место моей работы, около двух километров в оба конца. Для душевного подкрепления я брожу по былому школьному миру, стараюсь подвести какой-нибудь фундамент под свое теперешнее бытие: тогда я владел всем открывшимся мне в детстве миром. Как мне овладеть теперь моим рабочим миром?

Д. НАБОКОВ