Летопись Белогорья

В.М. Журахов

Памяти павших во имя живых

В центре Прохоровки горит вечный огонь как напоминание о днях великих сражений. На той страшной войне гибли люди, и она не спрашивала, военный ты или гражданский, взрослый или ребёнок, мужчина или женщина, трус или храбрец.

Нет уже большинства ветеранов, а оставшихся — единицы. Время берёт своё, и никуда от этого не деться. Трудно сказать, кто сейчас истинный герой: тот, кто, не доехав до фронта, был ранен осколком авиабомбы и всю жизнь бил себя кулаком в грудь, требуя льготы, или простая сельская учительница, прячущая в русской печи радиоприёмник, чтобы по ночам слушать новости, а днём пересказывать односельчанам сводки Совинформбюро о переменах на фронте. Нашёлся ведь «доброжелатель», который выдал. И били фашисты её ногами и автоматами так, что на всю жизнь осталась калекой…

С КРЕСТОМ НА СЕРДЦЕ

Рисунок В. Колесникова

На окраине хутора под названием Барсуки у небольшого лесочка стояло несколько саманных хат, крытых соломой, с маленькими окошками и выгоревшими на солнце занавесками. Возле домов — полосы огородов и палисадники, окружённые плетнями.

Всю ночь бушевала метель, но с рассветом стихла. Сугробы намело под самые окна.

В морозном утреннем воздухе запахло дымком. Расторопные хозяйки, отправив детей с салазками к колодцу, готовили нехитрую еду. Да и что там было готовить? Запаривали толчёный ячмень, варили взвар без сахара, вместо сладостей пекли свеклу.

Егорка, встав ни свет ни заря, уже успел натаскать воды. Решил, пока мать протопит печь, привезти из лесу дров.

За ночь хата выстывала так, что утром детвора спускалась с лежанки только по крайней нужде. Холодный земляной пол обжигал босые ступни.

Лес был спасением. Он давал и тепло, и пищу. Дети всё лето собирали и сушили дикие груши, яблоки и тёрн, расцарапывая до крови руки и ноги. За это можно было выменять хлеб в соседних сёлах.

Ещё Егор плёл силки из конского волоса и ставил их на звериных тропах. В немудрёные петли попадались зайцы. Тогда для всей семьи был праздник. Но частенько кто-то порасторопнее наведывался в лес раньше Егорки и оставлял силки пустыми. Поэтому даже за дровами он отправлялся всегда в одиночку. Сушняк поблизости весь вырубили. Приходилось забираться всё дальше и дальше в глушь.

Миновав осинник, мальчуган услышал хриплый оклик:

— Эй, паренёк!

Егор обернулся. Внимательно посмотрел на кусты орешника и увидел слабый взмах руки. Это был солдат в маскхалате. Оторопевший подросток стоял, не решаясь приблизиться. Как быть? Бежать или остаться?

— Не трусь, пострел. Я же свой.

Разве кто мог усомниться в Егоркиной храбрости? Поборов неуверенность, он подошёл поближе и сказал:

— А я и не трушу.

Боец держался рукой за ствол дерева, и было видно, что он превозмогает боль. На груди автомат ППШ, красная звёздочка на потрёпанной шапке-ушанке. Вроде действительно свой.

— Слышь, хлопец, помоги. Мне бы отогреться да рану перевязать…

— Дядь, Вы как здесь оказались и почему один?

— Уж больно ты любопытный. Лучше скажи, немцы на хуторе есть?

— Вчера были. Покрутились и уехали.

— Много? На чём?

— На гусеничной самоходке. И в кузове человек восемь с автоматами.

— В дома заходили?

— Нет.

— Полицаи есть?

— Нет. Одни бабы и дети. Я — за старшего.

— А батя где?

Егорка нахмурившись, буркнул:

— На фронте.

— У нас с тобой свой фронт. Может и батя тоже раненый, как я…

Егорка задумался. Мог ли малец знать, что отца к тому времени в живых уже не было?

— Ну что, ведёшь к себе?

— Веду. Только если идти, то сейчас.

— Как зовут-то тебя, мужичок?

— Егор.

— А меня — Степан, вот и познакомились. Ну топай тогда, не спеша, я — следом.

Мать, растопив печь и нагрев воды, скоблила ножом стол. Хоть война, хоть оккупация, хоть потоп, а всегда должен быть порядок. Так её воспитали, так и она воспитывала своих детей. Каждому распределяла обязанности: кому снег расчистить, кому пол подмести, кому за младшими смотреть. Егорке, конечно, больше всех доставалось. Хороший помощник растёт! Что бы она без него делала?

Семья жила дружно. Матрёна поддерживала в детях веру, что Красная Армия победит, папка вернётся с фронта и заживём лучше прежнего.

Но где же Ёрка запропастился, родимец этакий? С утра принёс воды, сказал: «Я — в лес, за дровами, мигом обернусь», — а самого всё нету и нету. Как бы не случилось чего…

Перевела взгляд на красный угол, где висела иконка, и попросила Боженьку уберечь сына. Губы сами прошептали молитву. И будто в ответ услышала скрип двери. Вздохнула облегчённо и перекрестилась. Слава Тебе, Господи, жив! Подняла голову, да так и застыла с ножом в руке.

На тощие Егоркины плечи опирался красноармеец. Детвора на печи притихла.

— Раненый он, — сказал Егорка. — Перевязать надо.

И так это по-мужски, по-взрослому прозвучало, что мать без лишних слов бросилась к гостю:

— Проходьте.

Тот замешкался.

— У вас такая чистота…

А увидев несколько пар любопытных глаз, только сейчас понял, какой опасности подвергает семью.

— Я ненадолго. Мне бы… — и пошатнулся.

Усадив бойца на лавку, Егор помог ему раздеться, с трудом стянул пропитанную кровью гимнастёрку и нательную рубаху. От боли Степан потерял сознание. Матрёна с Егоркой увидели на его груди необычный крест.

— Мам, откуда такой?

— Не знаю, Ёрка … Отродясь не видела… Тащи воду, — наказала сыну, а сама метнулась к сундуку.

Выбеленное домотканое полотенце никак не хотело рваться. Так им и перевязала.

Когда красноармеец пришёл в себя, выстиранная гимнастёрка висела над печкой. Матрёна, как бы извиняясь, сказала:

— А угостить Вас нечем. Только взвар.

Степан спохватился. Развязав вещмешок, достал перемешанные с махоркой куски колотого рафинада и несколько сухарей. Потом пили чай вприкуску и слушали рассказ солдата о кресте.

В один из жарких августовских дней сорок первого года оставшиеся в живых после ожесточённых боёв красноармейцы выходили из окружения. Не было спасения от оводов из-за стоявшего знойного и засушливого лета. Кругом пыль, рыжая, пожухлая трава, и в воздухе — запах гари…

По дорогам ползли колонны немецких танков. Обочины были устланы листовками, пропагандирующими непобедимость вермахта.

Голодные, раненные, без боеприпасов, солдаты шли наудачу, — пока командир не предложил: «Давайте, хлопцы, сами — кто как сможет. Я вас на верную гибель не поведу, грех на душу брать не буду. Разбивайтесь на группы, старайтесь идти ночью, днём ховайтесь в овражках и лесочках, глядишь, кто и выживет…».

Степан оказался в группе, где было десятка два бойцов и моложавый политрук. Пробирались всю ночь. Под утро начался ливень. Увязая в грязи, обессиленные и промокшие, они остановились в лощине, чтобы разжечь костёр, обсушиться и передохнуть. Хоть и выставили часового, но тот задремал. Откуда ни возьмись нагрянули немцы и застали врасплох.

Окружили, построили, хохочут. На ломаном русском офицер приказал пленным снять с формы знаки различия и награды. Политрук «послал» его куда подальше. Тут же прозвучал выстрел из парабеллума.

Остальные, увидев, как мгновенно погиб их товарищ, стали срывать с себя всё что было и швырять под ноги, втаптывая в грязь. Степан оторвал от награды матерчатую колодку, а медаль с надписью «За боевые заслуги» намертво зажал в руке. Слишком дорогой ценой она ему досталась…

Попав в лагерь для военнопленных, Степан однозначно решил бежать. Ждал только удобного случая. Чтобы притупить бдительность немцев, создавал видимость усердия, восстанавливая разбомблённые железнодорожные пути.

Он боялся, что во время очередного обыска найдут медаль. За это верная смерть — расстрел на месте, ведь даже за малейшую провинность военнопленных жестоко наказывали.

Забивая костыли в шпалы, Степан додумался из медали вырубить нательный крест. С тех пор никогда с ним не расставался. Знали об этом только самые верные его друзья.

И вот, наконец-то, подвернулся удобный случай. При разгрузке щебня Степан, улучив момент, напал на охранника и, завладев оружием, застрелил его. Затем убил ещё троих немцев. Пленные бросились врассыпную.

Линию фронта перешли вчетвером, добрались до своих и сразу попали в особый отдел. Тогда даже не думали, какие суровые испытания ждут их впереди. Доказывая, что в плен сдались не по своей воле, они прошли через изматывающие допросы, очные ставки, проверки и обвинения. Всё выдержали. Но когда особист в лицо бросил:

— Мало того, что ты в плен сдался, так ещё и медаль боевую изрубил!

Степан не смолчал, взорвался:

— А надо было втоптать её в грязь, как втаптывали ордена?!

О медали энкавэдэшнику мог сказать только кто-то из его четвёрки, с кем вместе бежали. Терять было нечего. Расстреляют — значит расстреляют!

Особист испытующе посмотрел в глаза Степана и, не зная как поступить, приказал конвоиру увести его…

На следующий день, когда освобождал из-под ареста, вернул крест и посоветовал:

— Спрячь и никому не показывай. Если Бог хранил тебя всё это время, то правда на твоей стороне.

— Вот так я опять оказался на передовой, — продолжил свой рассказ Степан. — Попал в разведку. В таких передрягах побывал — и ни одной царапины. Все удивлялись и спрашивали: ты что, особенный? А я отшучивался: меня пуля не берёт! Мы же земляки. — И подмигнул Егорке — Край наш рудой богат, он нам силу даёт. Рождаемся напополам с железом, и никакой враг не может нас сломить!

— А тут-то откель? — спросила Матрёна.

— Были на задании. Напоролись на немцев. Во время боя меня зацепило осколком гранаты. Чтобы спасти товарищей, решил отвлечь внимание на себя. Удалось. Погоню увел по ложному следу. Помогла так кстати разыгравшаяся метель. А под утро вышел к хутору, и вот — у вас…

— Егорка, выглянь, нет ли фрицев?

— Едут, — крикнул мальчишка, вбегая в хату. — На бронемашине.

— Не беда, прорвёмся. Спасибо, что приютили. Если останусь в живых, обязательно свидимся после победы, — Степан улыбнулся и, сняв с груди крест, протянул Егоркиной маме. — Меня хранил и вас сохранит, возьмите.

— Что ты, — замахала Матрёна руками, — окстись, не надо.

— Надо. Я один, а вас — вон сколько!

Разведчик незаметно выскользнул из хаты и побежал по тропинке, чтобы оказаться у дороги раньше, чем из-за поворота покажется бронетранспортёр, а затем пойти навстречу немцам, будто он только что появился на хуторе. Нельзя было допустить гибель Егоркиной семьи, да и немцы могли расстрелять всех жителей.

Задумка удалась. Подпустив фрицев поближе, он вскинул ППШ и хотел дать очередь.

Но морозный воздух взорвали вражеские выстрелы. Пули, как колючие иглы, пронзили тело Степана. Последнее, что он увидел, — белое облако и мать, ласково протягивающую к нему руки…

Разведчик так и остался лежать на дороге. Обыскав его и не найдя никаких документов, немцы решили, что остальная группа скрывается в лесу и бросились туда, строго-настрого запретив хоронить солдата.

Наступившая ночь показалась вечностью. Когда забрезжил рассвет, оказалось, что тела красноармейца нет. Куда оно исчезло — долго потом ещё ломали голову хуторяне.

Матрёна же объяснила детям, что Господь забрал его на небеса…

* * *

Пролетели годы… Матрёна давно стала бабушкой. Жила с Егором, воспитывала внука Петьку. Всё бы ничего — жить да радоваться, но подорванное в лихолетье здоровье всё чаще и чаще заставляло задуматься, как поступить с крестом, оставленным Степаном.

Приготовив ужин, баба Мотя в очередной раз вышла за калитку в ожидании внука-пострелёнка. Разволновалась: дело к вечеру, а его всё нет, присела на скамеечку у дома.

Тем временем мальчишки-сорванцы, набегавшись по оврагам и бескрайним просторам полей, шагали домой, наперебой рассказывая друг другу военные истории, услышанные от старших. Их карманы оттопыривались от трофеев, найденных в размытых вешними водами промоинах. Стреляные гильзы, штыки, каски — всё стаскивалось во дворы. Дети, играя в войну, другими глазами смотрели на ложбинки под деревьями, понимая, что когда-то на этом месте был блиндаж или окоп.

— Ба, я есть хочу!

Матрёна вздрогнула от неожиданности, не заметив, как подошёл Петя, худенький, ясноглазый, с непокорным чубом:

— Где ж ты пропадал, родимец этакий? За лето избегался весь — кожа да кости! Пойдём повечеряешь.

С любовью смотрела, как он, уплетая за обе щёки борщ, успевал рассказывать о трофеях.

От долгого пребывания на палящем солнце обгоревшая спина внука облезала клочьями, но, казалось, это волнует его меньше всего.

— Вот Юрка нашёл солдатский медальон, отнёс в школу. И мне хотелось бы найти что-нибудь такое же…

— Ладно, ладно — ешь, я тебе покажу, чего ни у кого нету.

— Бабуль, правда? Покажи!!! Ну, пожалуйста! Я для тебя чего хошь сделаю! — и заглянул ей в глаза.

Могла ли баба Мотя устоять перед подобной просьбой любимого внука? Да и было в этом сорванце что-то такое, что вселяло надежду — из него вырастет достойный человек, который сможет не только сохранить, но и приумножить традиции их семьи.

Убрав со стола и перекрестившись на икону, она развязала стираный-перестираный платочек.

— Здеся у меня всё самое дорогое, — сказала Матрёна.

Неторопясь натруженными руками она отложила в сторону просфоры и достала из узелка тот самый крест.

— Вот, гляди, — и подала его внуку. Смахнула непрошенную слезу. — Послушай мой наказ. Кто его знает, сколько мне жить осталось. Пускай он теперь твой будет. Храни и береги его, понял?

Кивнув головой, мальчишка протянул ладонь. Руки соприкоснулись. Незримая связь времён перешла от бабушки к внуку, который по юности лет ещё не осознавал Промысел Божий, что задолго до рождения был предначертан ему на небесах — и тяготы афганских будней, и верность Отечеству, за которое, не колеблясь, готов был отдать жизнь.

А тогда он просто ощутил тяжесть, тепло и холод металла одновременно. Бережно перевернул, на обратной стороне читалась надпись: «За боевые заслуги». Догадался, что это когда-то была медаль. Из неё грубо, как по живому, был высечен крест…

Уже потом, пройдя нелёгкий путь от рядового до полковника, понял, как неотделимо всё друг от друга.

Пётр с честью выполнил наказ бабушки, ведь за проявленные мужество и героизм его наградили медалью «За отвагу».

В. М. Журахов

 

 

Рассказ для сайта «Летопись Белогорья» предоставлен автором.