Летопись Белогорья

Точно облитые чернилами…

Май 1860-го. Теплое дыхание весны зовет на юг, к Черному морю, к благословенным крымским берегам. Путешественники – драматург Александр Николаевич Островский и его друг, знаменитый актер Александр Евстафьевич Мартынов – намереваются посетить несколько городов, где Мартынов будет играть в спектаклях. Островскому же хотелось увидеть свои пьесы в исполнении провинциальных актеров и откровенно поговорить с ними. Мартынов особенно нуждался в этой поездке к теплому целительному морю – его мучила чахотка. /Из этого путешествия актеру не суждено вернуться домой, в Москву, – он умрет на обратном пути, в Харькове, 16 августа/ …

Нагретый приветливым весенним солнцем тарантас миновал полосатые столбы Рогожской заставы и, несильно пыля, покатил к Туле, "В Тулу, – сообщал друзьям Островский, – мы приехали на другой день поутру и отдыхали целые сутки… За Тулой начинается чернозем, и для нас, северных жителей, очень странно видеть поля и, дорогу, точно облитые чернилами, но еще страннее пыль, которая имеет цвет сажи…

Александр Николаевич Островский

Следующая остановка – в Воронеже: "Воронеж нам очень понравился, такого миленького, чистенького города я не видывал! Мы так провели там восемь дней, что выезжать не хотелось, особенно мне. Долго я буду помнить Воронеж!.."

И, наконец, строчки письма о наших черноземных белгородских местах: «От Воронежа до Харькова дорога идёт живописнейшими местами. Деревни и села расположены или в лощинах, или по склонам высоких гор и, в полном смысле слова, тонут в густых садах, хаты и самые бедные хатки тщательно выбелены. Города тоже живописны /Нижнедвицк, Старый Оскол, Белгород/. Живописнее всех стоит город Короча: по крутому склону он сбегает в глубокую лощину, сплошь покрытую садами, со всех сторон его окружают высокие меловые горы. Женщины отличаются красотой и самым живописным костюмом, начиная от Воронежа и до Белгорода".

Утром 30 мая Островский и его спутник выехали из Белгорода на Харьков, где им предстояла новая долгая остановка: Мартынов собирался играть в спектаклях, а Островский – впервые увидеть свои пьесы на украинской сцене.

Свадьба в Новой Таволжанке

В 1682 году известная всей России торговая фирма. "Петра Боткина сыновья" приобрела в Шебекинской волости Белгородского уезда Ново-Таволжанский свеклосахарный завод и вскоре превратила его в крупное предприятие, оснащенное новейшим оборудованием. К заводу проложили железнодорожную ветку. Завели Боткины и питомник фруктовых деревьев, винограда, кустарников и декоративных растений. Саженцы "от Боткиных" охотно покупала вся Курская губерния.

Просторный господский дом в Новой Таволжанке, окруженный садом с липовой аллеей и чистыми прудами, по осени замирал и всю зиму стоял тихий и одинокий. Но с приходом погожей летней поры вновь радушно встречал столичных хозяев и их разноликих гостей.

У основателя фирмы, московского купца П.К. Боткина, который торговал чаем, было четырнадцать сыновей. Самый известный из них Сергей Петрович Боткин /1832-1889/ – знаменитый врач, основоположник русской клинической медицины. Другой сын Дмитрий Петрович Боткин/1829-1889/ руководил после отца торговой фирмой и Ново-Таволжанским сахарным заводом, но был и знатоком живописи, и даже председателем Московского общества любителей художеств. Да и остальным Боткиным не был чужд мир искусства. Михаил Петрович стал довольно известным художником, академиком живописи. Василий Петрович был литературным критиком и публицистом, дружеские отношения связывали его с Белинским, Некрасовым,Толстым, Тургеневым, Тютчевым, но особенно близко сошелся он с Афанасием Афанасиевичем Фетом. В доме Василия Боткина Фет познакомился с его сестрой Марией, и в 1857 году она стала его женой. Стала не только матерью детей поэта, но и его музой. Именно к ней он обращается в стихотворениях самого известного своего сборника "Вечерние огни".

Афанасий Афанасьевич Фет

Феты не раз бывали в Новой Таволжанке, в гостеприимном боткинском доме. Афанасий Афанасьевич и сам владел неподалеку – в Щигровском уезде – именьем Воробьевка…

В один из дней в Москве седую чету Фетов посетила их племянница, дочь Дмитрия Петровича Лизонька. И Фет вручил прелестной девушке третий выпуск "Вечерних огней" с чудесным автографом:

Если захочешь ты душу мою разгадать,

То перечти со вниманием эту тетрадь.

Можно ли трезвой то высказать силой ума,

Что опьяненному муза прошепчет сама?

Я назову лишь цветок, что срывает рука,

Муза раскроет и сердце, и запах цветка...

А еще через год к Фетам пришла радостная весть: в Новой Таволжанке готовится бракосочетание Лизоньки с Константином Дункером, старшим инженером сахарного завода. И Феты, проведшие всего лишь неделю после долгих "зимних каникул" в родной Воробьевке, отправились в Белгородский уезд.

Нежно-зеленый, уже начинающий цвести – "словно молоком облитый" – сад звенел весело перекличкой голосов, полнился бравурным звучаньем оркестра. Но вот смолкло всё, и в чуткой тишине раздался негромкий, с легкой хрипотцой голос поэта:

В часы забав, во дни пиров,

Пред божеством благоговея,

Поэты славили любовь

И пышный факел Гименея.

Он горячо волнует грудь

И сквозь покров полупрозрачный

На расцвеченный кажет путь

И жениху и новобрачной.

И мы отраду возвестим

Князьям сегодняшнего пира;

Споет о счастье молодом

Моя стареющая лира.

На юность озираясь вновь

И новой жизнью пламенея,

Ура! и я хвалю любовь

И пышный факел Гименея…

Уже возвратясь в Воробьевку, в письме к одному из своих друзей Фет так поведал о свадьбе в Новой Таволжанке: "Через неделю по приезде нашем в деревню, мы поехали на восток от Белгорода к Боткиным на их сахарный завод, где происходило 30-го апреля бракосочетание нашей племянницы с инженером Дункером. Воздерживаюсь от описания торжества, в котором мне пришлось фигурировать сперва как камергеру, вводящему невесту в церковь, а затем и как поэту, произнесшему пару строк с бокалом в руке"…

Светильник в окопе

Николай Мартынович Кооль. Человек с эстонской фамилией и российской биографией. Автор поистине легендарной песни "Там, вдали за рекой…", рождение которой обязано, прежде всего нашему Белогорью.

Обо всём этом уже рассказывалось не раз. Я же хочу рассказать еще об одной поразительной – фронтовой – странице жизни Кооля.

Весной 1941 года журнал "Дружба народов" опубликовал большую статью Н. Кооля "Эпос эстонского народа", а Гослитиздат принял заявку на подстрочный перевод богатырского эпоса "Калевипоэг". И Кооль отдавал переводу почти всё свободное от работы время. В общей тетради были исписаны первые страницы, когда грянуло 22 июня.

Он командовал ротой в Эстонском стрелковом корпусе, позже стал батальонным комиссаром…

Николай Мартынович Кооль

Двойной накат из толстых свежих бревен сотрясают близкие разрывы. Струйками сыплется земля, и воздух в блиндаже мутнеет от пыли. Кооль будто и не замечает этого, листает словарь, вчитывается в знакомые строчки эпоса, изредка делает записи в измятой тетрадке…

Тихо в ночном лесу. Спят бойцы, усталые, измученные месяцами непрерывных артобстрелов и боев. Ни огонька вокруг. Только в одном месте светится край брезентовой палатки. Вот распахнулся ее полог, и в снопе слабого желтого света показался Кооль. Он идет по лесу, приглядывается к спящим. Услышав приглушенный разговор, подходит к бойцам и негромко говорит одному из них:

– Дружок, как вот это слово лучше, точней перевести на русский?..

Боец отвечает и удивленный спрашивает в свою очередь: "Неужели продолжаете "Калевипоэг" переводить?"

– Не спится, дружок… Через час Кооль с комбатом проверяют караулы. И командир выговаривает комиссару:

– Ну что ты, Мартыныч, себя изводишь… Глаз у тебя после контузии плохо видит, не спишь как полагается…

Но ворчит комбат так, "для порядка". Он знает: лучше политбесед действует на бойцов работа Кооля, а, главное, его вера: перевод эпоса будет необходим в мирной жизни, после победы. Да и сейчас стихи "Калевипоэга" не кажутся переводчику чем-то далеким, древним – нет, они звучат как гимн мужеству и стойкости отважных и справедливых народных богатырей, таких же, как его товарищи по оружию…

Фронтовые будни богаты невзгодами. И отсутствие свечей и керосина в батальоне переносили спокойно. Но каково было Коолю! Ведь он занимался переводом в основном вечерами. Впрочем, выход вскоре нашелся. В лесу оказался целый штабель брошенных отступившим врагом снарядов, достаточно было посильней ударить снарядом о пень – к доставай из гильзы сноп черных трубок пороха.

Одна такая черная "макаронина" горит слепящее ярким факелом почти две минуты. За это время Кооль успевал запомнить две-три стихотворные строки и найти в словаре неизвестные слова. И потом, уже в темноте мысленно шлифовал вариант перевода. Новая бенгальская вспышка – переведенное заносится в тетрадь.

Днем, в свободную минуту, Николай Мартынович проверял торопливые ночные записи. Иные из них разобрать было совсем не непросто – слова и целые строки наползали друг на друга, сливаясь в хаос черточек и крючков – словно это писал слепой. Приходилось переводить заново…

– Товарищ комиссар, это Вам!

Кооль не сразу понял, что протягивает ему оружейный мастер – на ладони старшины лежала большая гильза противотанкового патрона. Только вместо капсюля – крышка с затейливой насечкой, сбоку припаяна тонкая трубка со стальным рубчатым колесиком. А под колпачком – вата, пропитанная бензином. Большая, отполированная до серебряного блеска зажигалка.

С этим солдатским подарком – светильником из гильзы – Кооль не расставался всю войну. При его слабом, мигающем свете – в блиндажах, землянках, окопе, под плащ-палаткой и в госпитальной палате /после тяжелого ранения/ он перевел почти все сорок тысяч стихотворных строк эпоса.

Истрепанные и сшитые ив разноформатных, разноцветных листков тетрадки с переводом ему удалось переправить в Москву, в издательство. И вскоре после Победы Гослитиздат выпустил "Калевипоэг" на русском языке.

Рядом с внушительным томом в темно-сиреневом переплете Николай Мартынович поставил в свой книжный шкаф и фронтовой светильник – гильзу.

Борис Осыков.